– «Пол и характер»? «М» и «Ж»? При чем это?
– «Ж». Я знаю, это дико сказать о малом с такими широкими плечами, и гимнаст я хороший, и, честное слово, совсем нормален в том – вы знаете – специфическом смысле, но ведь я, собственно, женщина. Барышня-бабочка, рожденная только для баловства. Родись я девушкой, никто бы не попрекнул меня за то, что я не создан для заработка. Меня бы тогда «содержали»… Сознаться вам? Эти слова «на содержании», которые для каждого настоящего мужчины звучат так погано, меня они не коробят. Уже несколько раз я был на самом пороге и этого переживания…
Жабо почти застонал: гнев его давно прошел, осталась только тупая, тяжелая боль. Он сказал:
– Вы говорите так, как будто теперь вы нищий.
– Я и есть нищий. Куда плывут у меня деньги, сам не знаю. Выпил кофе за четвертак, ничего не купил, а ушло пять рублей. Никудышный я, пропаду, не стоит хлопотать.
Сергей повернулся к роялю, потер лоб одной рукою, кинул рассеянно:
– Простите… – и опять запел вполголоса, но со второй строчки уверенно:
А четвертый… Но из драмы
Надо вычеркнуть кусок,
Чтоб, узнав, и наши дамы
Не сбежали в тот лесок.
И он совершенно преобразился. Отпихнулся ногой, три раза перекрутился вместе с табуретом, удержался против Зеэва: его лицо сияло подлинной, беспримесной радостью, он с силой провел ногтем большого пальца по всей клавиатуре и закричал:
– Готово! Нравится?.. И вы не тужите: во второй раз обещаю вам честно – ни-ни. Этого – ни-ни, не хочу вас отпустить опечаленного. А пропасть – пропаду…
23
Журнал «Освобождение», № 28, 1903 год
ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ
Начиная с девятнадцатого июля стачка и вообще рабочее движение идет на убыль…
Говорят, что «если бы» рабочие были умереннее, да «кабы» они не выходили из рамок экономики, то стачка была бы, наверное, выиграна. Возможно. Но надо принимать факты как они есть. Во-первых, стачка стала всеобщей чисто стихийным образом – никто еще за день, за два не подготавливал ее и не думал о ней, во-вторых… судить можно как угодно, но сдержать волну политического течения в рабочей среде у нас теперь совершенно невозможно.
Одесская массовая забастовка важна во многих отношениях: она важна как смотр своих и чужих сил, выясняющий положение вещей, важна и для самих рабочих, у которых при всей дальнейшей розни в течениях, несомненно, должно сохраниться навсегда воспоминание о моменте солидарности и о том, какую внушительную силу представляли они, являясь настоящими хозяевами положения в городе… Важна она и для всех горожан, которые впервые с наивным недоумением увидели, что они, в сущности, живут трудом рабочих и от них кругом зависят! Не захотят рабочие – и можно остаться без конок, без газет, без мяса, без хлеба, даже, пожалуй, без воды…
Говорят о разочаровании, об унынии среди рабочих благодаря недостижению успеха… но и неуступчивость предпринимателей в конечном счете едва ли выгодна для последних: она не примирит с ними рабочих, а еще более озлобит и при первом же взрыве вдвойне обрушится на их голову. А по нынешним тревожным временам можно ли быть спокойным, что такого взрыва долго не последует? Натянутое положение не разрешилось ничем, загнано внутрь, и кто поручится, что оно так или иначе не прорвется завтра же новой вспышкой?
Аноним
(он же Жаботинский)
24
Марусин треугольник
Поскольку никаких – ну, или почти никаких – других источников информации о юности Жаботинского, кроме того, что он сам написал, практически нет, я позволяю себе или обильно его цитировать, или пересказывать своими словами, держась как можно ближе к оригиналу – по нескольким причинам. Первое – я по-прежнему восхищаюсь его прозой и журналистикой. Конечно, тут не обошлось без влияния Италии, которую юный Жабо впитал за время своего почти трехлетнего римского студенчества, – причем не только итальянского языка, но и вошедшего в его кровь итальянского характера и итальянского же, от Джузеппе Гарибальди, романтизма девятнадцатого века. На мой взгляд, густая русская проза Жаботинского напоена итальянской свободой, пронизана железной логикой древнееврейских книг и украшена колоритным одесским сленгом. Я пленен ею и хочу донести эту прелесть тебе, читатель.
И вторая причина: мне нужно убедить нынешних ровесников двадцатидвухлетнего Зеэва в том, что фабула этого романа и лавстори юного Альталены не выдуманы мною. И потому…
Жаботинский в романе «Пятеро»:
«Было это летом. В полдень, когда я шел в редакцию, дворник мой – все тот же Хома – проворчал мне вдогонку:
– Нечего у такой день валандаться по городу.
Я не спросил, в чем дело, но на улицах действительно чувствовалось необычное. От Дюка, вниз по лестнице и обратно снизу вверх, непрерывно струится толпа молодежи… Лица, как на подбор, все напряженные и тревожно-радостные. Сословия перемешались, хлебники забыли биржу, рабочие высыпали из заводов, женщины в шляпах и женщины в платочках тесно жались одна к другой, говорят, и жулики в толпе тогда не таскали, – может быть, и правда. Полиции действительно не было, но казалось, что и сила теперь не справится: куда и зачем они все напирают, они сами не знали – толпа несла почему-то к памятнику Екатерины…
Это, конечно, только так казалось. Не доходя до памятника, масса внезапно ринулась назад: по мостовой скакали казаки. Меня притиснули к дереву, и тут я увидел Руницкого с Марусей. Они, видно, переходили мостовую, когда народ кинулся бежать, но Алексей Дмитриевич остановился прямо на пути казаков, обнял за плечо Марусю и прижал ее к себе. У нее тоже на лице не было испуга, она поправляла широкую шляпу, которую сдвинул набок кто-то из убегавших. Увидя морскую тужурку Руницкого, казаки разделились и обскакали их, сотник, объезжая, нагнулся и что-то сказал Алексею Дмитриевичу, указывая нагайкой в сторону Дюка и порта.
Когда казаки свернули на Дерибасовскую, Маруся подбежала ко мне, за ней подошел Руницкий. Оказалось, пароход его прибыл час назад, она его встречала. Она мне повторила: в порту тоже митинг, на бочках и тумбах стоят ораторы и говорят такие вещи! есть даже барышня, курносенькая в очках.
– Не подействует, к сожалению, – резко вдруг проговорил Руницкий.
Почему не подействует, он не прибавил, но я прочел за его раздражением: оттого не подействует, что все ораторы “из ваших”. Вообще видно было, что он раздражен, а Маруся и тоном речи, и всей повадкой старается его утешить или задобрить.
Он посмотрел на часы, потом на Марусю вопросительно. Она сказала мне:
– Обещайте Алексею Дмитриевичу, что вы меня одну не отпустите и доставите домой на извозчике. Ему нужно в контору с отчетом…
Я ответил, что полагалось, и он попрощался, даже не сговариваясь с Марусей, где и когда они снова встретятся. Это могло означать и то, что они повздорили, и то, что уже раньше сговорились, я сообразил, что скорее второе.
