Мы могли бы говорить с ними о том, что их интересует.
Иногда, может быть, нам удавалось бы разъяснить им то, что они неверно понимают.
Мы могли бы иногда предупреждать неправильные, необдуманные шаги.
Мы могли бы изредка предотвращать тяжелые столкновения.
Мы могли бы призывать внимание людей ко многим язвам.
И ведь, собственно, в этом наша задача.
Ради этого нас и читают десятки тысяч людей: они ждут от нас серьезного служения общей пользе.
Вместо этого мы их обманываем.
Мы никогда не даем им того, чего они ждут.
Мы никогда не откликаемся на то, что их интересует.
Мы недобросовестны, неискренни, лукавы: мы пишем не то, что думаем, и не о том, о чем думаем.
Есть немецкий смешной журнал «Fliegende Blätter» («Летучие листки»), там всегда острят на одни и те же немногие темы. Automobil, пьяный Studiosus, собачка Dackl, глупый Leutnant и больше ничего, и все это очень глупо и пошло.
Мы перед читателем такие же пошляки, как журнал «Fliegende Blätter», мы тоже все стараемся остроумничать перед ним на одни и те же грошовые темы – театр, обывательская драка, дачный муж, г-н Демчинский, – до которых читателю нет никакого дела.
Но мы пошляки еще хуже и грубее журнала «Fliegende Blätter», потому что этот журнал сам никому насильно в руки не лезет и читают его только те, кто хочет развлечься пошлостями, ничего, кроме пошлостей, он не обещает, и оттого он вправе ничего не давать, кроме пошлостей.
Мы же приходим к читателю под флагом серьезного служения и приходим иногда в такую минуту, когда читатель огорчен, когда ему не до пустяков, и перед этим огорченным человеком мы заводим легкомысленную болтовню о пошлых сюжетцах, пересыпанную пошлым острословием.
Боже! Как вы, читатель, должны презирать нас…
А ведь некоторым из нас дан от природы талант, ум, добросовестная ревность к общей пользе. Некоторые из нас могли бы заслужить у вас любовь, уважение, внимание.
Вы привыкли бы доверять им. Вы советовались бы с ними обо всех ваших сомнениях и затруднениях.
Но они сами вас расхолаживают. Ибо приходит момент, когда вам грустно, и вы беретесь за статью такого вашего любимца, ожидая найти в ней отклик своему настроению, – а любимец, как ни в чем не бывало, рассказывает, остроумничая, как у лавочника такого-то нашли конфеты с вредными примесями.
И вам становится противно, и вы разочарованно говорите, кривя губы:
– Пошляк! Какая ерунда его интересует.
Вы правы тысячу раз, читатель. Он действительно пошляк, если позволяет себе так глупо кувыркаться перед честными людьми, когда им совсем не до кувырков.
Он пустой скоморох и, кроме того, недобросовестный человек, потому что место, которое он занимает, предназначено для серьезного служения, а он захватил это место и учиняет на нем скоморошество. Если бы он был добросовестным человеком, он ушел бы с этого места. Он должен был вылить чернила, изорвать бумагу, переломать перья и не писать больше ничего, раз из-под его пера выходят только пошлости.
Но мы чернил не выливаем и писа́ть не перестаем, одни потому же, почему морфинист не отвыкает от морфия, другие потому же, почему сапожник не перестает тачать сапоги, – есть же что-нибудь надо, хотя бы наперекор совести.
Так наперекор совести живем мы, сознавая всю пошлость наших мелких писаний.
Я когда-то писал стихи и написал по этому поводу:
«И сок души сгорает в этой муке. Как молоко в разлуке с ее грудным ребенком…»
Мы не всегда откровенны. В другой раз я не захочу повторить вам все это.
Напротив, я потяну дальше лямку пошлости, и снова закувыркаюсь, и сделаю вид, что мне очень весело.
А мне совсем не весело, читатель, – совсем не весело.
Альталена
Ах, какая статья, читатель мой!
Какая прелестная, горькая и ясная любому – и тогда, в 1903-м, и сейчас, в 2019 году! Через головы цензоров, которым, конечно, тоже все ясно, но не к чему придраться, не к чему!
Я словно вижу лицо Израиля Хейфеца, главного редактора газеты, и лица Кармена, Трецека и всех остальных, когда Хейфец, считавший Жаботинского вундеркиндом и восхищавшийся его талантом, дважды прочел эту статью, затем позвал всех журналистов в свой кабинет и сказал Жаботинскому:
– Прочтите это вслух.
– Зачем? – опешил Зеэв.
– Прочтите. Вы же про нас написали.
– Я про себя написал.
– Тем более – читайте!
Я не знаю, как реагировали пожилые и молодые коллеги Жаботинского на этот памфлет, но, как бывший член Союза советских журналистов и член нынешнего Союза журналистов РФ, я снимаю шляпу и перед Альталеной-Жаботинским, и перед Израилем Хейфецом, который это опубликовал…
22
Тем временем случился «экс»…
Жаботинский: «У Абрама Моисеевича вчера состоялся “экс”. Когда все мы, два года назад, читали о налетах из подполья на конвои казенного золота, никто не подозревал, до чего постепенно демократизируется эта система. Теперь эта система кратко называлась “экс” и применялась для пополнения личной кассы налетчиков. Всего любопытнее было то, что свирепствовал «экс» у нас в городе только среди евреев…»
Итак, у Абрама Моисеевича состоялся “экс”. Явились к нему на дом два молодых человека, один вида простонародного, другой “образованный”, предъявили бумажку со штемпелем и два “пистолета с вот такими барабанами” и потребовали пять тысяч, а не то – смерть. Он посмотрел на них, подумал и спросил:
– Откуда вы узнали, что я в городе? Я вчера только вернулся из Мариенбада.
Юноши гордо объяснили, что комитету все известно: такова система слежки.
Он еще подумал, вдруг рассмеялся и сказал им:
– Слушайте: хотите получить не пять тысяч, а пятнадцать? Пойдите к моему брату Бейрешу, покажите ему эти ваши пулеметы и возьмите с него десять. После того приходите ко мне: если покажете мне его десять тысяч, я вам тут же вручаю мои пять.
Они вытаращили глаза – заподозрили, что пошлет за полицией. За совет спасибо, к “Бейрешу” пойдут, но деньги на бочку моментально.
– Э, – ответил он, – когда с вами говорят, как с людьми, не будьте пархами. Мое слово – слово. Каждый банкир в Одессе на мое слово даст пятьдесят тысяч без расписки, а тут два смаркача. Убирайтесь вон или делайте, как я велю. Ваши пистолеты? Чихать я на вас хотел, бомб я не боюсь. А вот если сделаете мне удовольствие насчет Бейреша, так это “да” стоит пяти тысяч: пожалуйста.
Они пошептались в углу и решили, что надо запросить “комитет” по телефону.
Простонародный тип увел Абрама Моисеевича в другую комнату и запер за собою дверь, а образованный остался телефонировать. Через десять минут он их вызвал обратно и сообщил решение комитета: согласны, только мой партнер должен с вами остаться в комнате, пока я вернусь от вашего брата Бейреша.
