– Значит, вы не отомкнетесь?
– Нет, никогда.
– Но ведь все государства создавались естественным путем, а искусственным путем за всю историю человечества не было создано ни одно государство.
– Извините, Игнац Альбертович, если вы предлагаете серьезный диспут, то, при всем моем уважении, я не могу счесть ваш довод серьезным и отвечу тоже несерьезно. И цыплята прежде создавались только естественным путем, но это не помешало человеку в один прекрасный день вывести цыпленка искусственно.
– Ох! – вздохнул Игнац Альбертович. – Вывести цыпленка и создать в Палестине еврейское государство это, согласитесь, две большие разницы. Осуществимо ли это?
– Вы правы насчет разницы. Но только тот всегда говорит «не осуществимо», кто не пытался. Я же твердо верю в изречение, которое записано в старых книгах нашего народа: «Им хем ягиду лха: нисити, аваль ло хигати эль хаматара, аль таамину», «Если тебе скажут: я старался, но не достиг цели, – не верь»…
– Вы знаете иврит? – изумился Игнац Альбертович.
– Я беру уроки. Но позвольте закончить относительно «не осуществимо». Нельзя не достигнуть цели тому, кто старался, напрягал усилия, боролся и добивался. Я напрягаю усилия и верю в победу, потому что не верю в бесплодность энергии.
– Но ведь сионизм – это просто бегство от одних погромов к другим. Кто сегодня владеет Палестиной? Турки и арабы. Значит, если вы сманите нас туда от здешних погромов, то подставите под погромы арабские. Не правильней ли затратить вашу молодую энергию на завоевание нашего равноправия здесь, в России?
– Это, Игнац Альбертович, предлагает Бунд, но как раз это совершенно не достижимо. Мы две тысячи лет пытались добиться равноправия везде, куда вынужденно приходили с момента нашего изгнания из Эрец-Исраэля. И везде это кончалось Крушеваном и Кишиневом – в Александрии, в Испании, в Польше, а теперь в России. Потому что везде мы – чужие. И хоть вы трижды примете крещение, вам не изменить поговорки: жид крещеный, что конь леченый, что вор прощеный. В любой стране, как только народ скатывается в нищету, так он идет грабить евреев. Так было, так есть и так будет до тех пор, пока мы не вернемся в нашу страну, отвоюем ее и будем жить у себя дома, как все люди на этой земле. Вот вам и весь сионизм.
Игнац Альбертович внимательно и даже, я бы сказал, зорко посмотрел Зеэву в глаза и обратился уже не свысока, а как к равному собеседнику:
– Но как же вы нас поднимете? Меня, например, – Игнац Альбертович коротким полужестом показал вокруг: – Как вы меня сдвинете в какую-то Палестину?
– А сколько у вас будет внуков? – спросил Зеэв.
– Что? – недоуменно, словно не расслышал, переспросил отец Маруси.
– Я говорю: сколько у вас будет внуков? – спокойно повторил Зеэв.
– Ну, кто ж это знает! – усмехнулся Игнац Альбертович.
Но Зеэв не отступал:
– Знать никто не знает, а вот хотеть… Сколько бы вы хотели внуков? – и поскольку Игнац Альбертович молчал, продолжил: – У вас пятеро детей, и скоро все станут взрослыми. Что, если они пойдут в отца?
– И родят каждый по пять детей? – засмеялся Игнац Альбертович.
– Ну, хотя бы по три. А теперь посмотрите… – и Зеэв достал из внутреннего кармана пиджака простой черный футляр для очков, открыл и извлек из него крохотный обгорелый кусочек ткани, на котором сохранилось несколько ивритских букв. – Это я поднял в Кишиневе в сгоревшей синагоге. Обрывок Торы. Прочтите, что тут написано…
Игнац Альбертович осторожно взял маленький, меньше детской ладони, кусочек ткани с обгорелыми краями – «
» значилось на нем.
– «В чужой стране», – перевел Игнац Альбертович. – Но я не силен в Торе. Что это значит?
Зеэв снова полез во внутренний карман пиджака. На этот раз он достал небольшую черно-белую фотокарточку, но не сразу показал ее, а сказал:
– Знаете, я дал себе слово всегда держать это фото у себя на груди, но никому не показывать. Ради вас делаю исключение. Смотрите.
И передал фотокарточку Игнацу Альбертовичу. Тот взял ее одной рукой, а второй снова надел пенсне. И увидел: на фотокарточке двое еврейских родителей сидели над трупами четырех убитых детей…
– Это Кишинев, – сказал Зеэв. – Но рано или поздно это происходит с нашими детьми в каждой чужой стране… – и осторожно забрал у Игнаца Альбертовича свои реликвии.
Игнац Альбертович как-то вдруг совсем по-стариковски пожевал губами, снова снял пенсне, потер переносицу и огорченно вздохнул:
– Н-да… Знаете, мой друг, сколько мне стоило такое легкое наказание Лики – два года в какую-то Пермь?
Зеэв изумленно посмотрел на него:
– Стоило?
– Да… Этой дачи… – горестно произнес Игнац Альбертович и повторил: – Да, юноша. Это Россия – дача продана прокурору. Ну, на подставленную, конечно, персону. Надеюсь, вы не напишете об этом в газету. И не говорите Анне Михайловне, она еще не знает. Идемте чай пить…
20
Журнал «Южные записки». Одесса, № 19, 1903 год
KADIMA’H
С того момента, как возникло наше движение, его девизом стало слово Kadima’h — прекрасное и глубокое слово, которое значит «к востоку» и в то же время «вперед»…
Но у нас оспаривают право на этот девиз. Нам говорят:
– Ваше движение не возникло ни из какого положительного стремления. Оно вызвано антисемитизмом: так как евреям тяжело в диаспоре, вы хотите увести их в Палестину. Значит, вы это затеяли совсем не ради того, чтобы создать новое гнездо культуры. Ваша цель бегство, а не стремление. Вам нужно прежде всего убежище, богадельня, крепость, где бы вас укрыли от злобы, а не фабрика для производства новых ценностей. Вами движет сострадание, а не порыв творческих сил. Изберите же для себя какой угодно девиз – но только не слово «вперед». Бегство никогда не было движением вперед.
Что ж, это верно. Бегство есть движение назад, потому что в нем заключена уступка именно того принципа, за который велась борьба.
Но евреи не затем пришли в земли диаспоры, чтобы бороться и овладеть ими. Мы даже не пришли – нас в эти земли втиснули. Девятнадцать веков нашей истории повествуют не о том, что мы делали, а о том, что с нами делали другие. Другие втиснули нас в Испанию, из Испании вытеснили и втиснули на восток Европы, мы шли, куда нас толкали, и останавливались, когда прекращалась инерция толчка. Одни остановились в Голландии, другие только в Румынии, но ни те, ни другие не пришли туда нарочно с целью захвата или оседлости. Падая от усталости на румынскую почву, они не говорили себе: здесь я хочу и буду жить! Они говорили: дальше я не в силах идти, останусь здесь – может быть, здесь меня не станут так мучить, как в земле Сефард…
