– Мерси вам, паныч.
Но постепенно стала в нем намечаться психологическая перемена. Первой отметила ее Мотря. Раз как-то не хватило дров, ей сказали, как всегда, попросить дворника, чтобы поднял из погреба охапку: она сбегала во двор и, вернувшись, доложила:
– Фомы Гаврилыча нема: воны ушедши.
Зеэв даже не сразу понял, о ком она говорит. Мотря, до них служившая у генерала, точно соблюдала глагольные тонкости и всегда оттеняла, что прачка “ушла”, а барыня – “ушедши”. А теперь про дворника – “ушедши”. Зеэв смутно ощутил, что в общественном положении Хомы совершается какой-то процесс возвышения.
После этого он стал наблюдать тревожные признаки. Ночью приходилось простаивать у ворот, топая озябшими ногами, и пять минут, и десять. Получая традиционный гривенник, Хома теперь уже нередко подносил монету к глазам и рассматривал ее, в тусклом освещении подворотни, с таким выражением, которое ясно говорило, что традиция не есть еще ограничительный закон. Свою формулу благодарности он стал постепенно сокращать: “мерси, паныч”, потом просто “спасибо” – причем опять-таки не только опущение титула, но и переход с французского языка на отечественный звучал многозначительно. Однажды, продержав Жабо чуть не полчаса на морозе, он даже сделал ему замечание:
– Тут, паныч, не церква, щоб так трезвонить! – А в следующий раз, покачав головою, отозвался назидательно: – Поздно гуляете, то и для здоровья шкода!
Кончилось тем, что Жабо, по робости натуры, звонил один раз и покорно ждал, гривенник заменил пятиалтынным, сам, вручая монету, произносил “спасибо”, а Хома в ответ иногда буркал что-то нечленораздельное, а иногда ничего. Но не в этом суть: много характернее для охватившей империю болезни-огневицы (как солнце в капле, отражалась тогда империя в моем дворнике) было то, что Хома с каждой неделей становился все более значительным фактором жизни. Владимир ощущал Хому все время, словно не удавшийся дантисту вставной зуб. Он уже давно не сочувствовал, когда у того собирались гости: однажды позвонил в половине двенадцатого и спросил у Мотри, чи то не заседание, бо за пивом не послали, и шо-то не слышно, шоб спивали, як усегда. «В другой раз, – пишет Жаботинский, – забрал мою почту у письмоносца и, передавая пачку мне, заметил пронзительно:
– Заграничные газеты получаете?»
[8]
Владимир поделился этими наблюдениями со знакомыми: все их подтвердили. Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине и влиянии, превращалось в основной стержень аппарата государственной власти и авангард государевой армии, который уже сидел в подвальных своих окопах за воротами каждого дома…
А теперь Хома Гаврилыч с гордостью поведал Мотре, что над мужским составом арестованных демонстрантов потрудился и он, до сих пор ныли у него косточки обоих кулачищ, загнали арестованных на пожарную конюшню, выводили оттуда поодиночке, а потом уносили. Другое дело барышни, с барышнями так нельзя, полиция тебе не шинок. Барышней, передавал Хома, покарали деликатно, по-отечески и без оскорбления стыдливости – в том смысле, что никого при этом не было, кроме лиц вполне официальных. Он, Хома, и тут предложил было свои услуги, но пристав не разрешил, дверь той комнаты была плотно закрыта, и работали исключительно городовые…
Был окружной суд, и на суде, понятно, была вся семья Мильгром. По требованию прокурора Лику исключили из восьмого класса, но в тюрьме продержали недолго и сослали всего на два года. Хотя другим арестованным сроки дали куда серьезней. Правда, Лике еще не было восемнадцати…
Но никаких протестов по поводу приговоров демонстрантам в городе не было. И Зеэв сказал Марусе:
– Вот тебе и подтверждение моих слов: и русскую историю не нужно делать еврейскими руками…
Маруся поехала с Ликой в ссылку, чтобы устроить ее там «по-человечески», и, как я понимаю, ее отъезд позволил Жаботинскому адресоваться даже не в два издания – «Одесские новости» и «Освобождение», а в три!
17
Журнал «Южные записки», Одесса, № 18, 1903 год
ПО ПОВОДУ ОДНОЙ КНИГИ И ОДНОЙ БРОШЮРЫ
В Одессе на днях вышла в свет брошюра г-на Сига «Паволакий Крушеван». В предисловии к этой брошюре г-н Ал. Вознесенский сделал большую ошибку. Он принял г-на Крушевана за образец национализма…
Тут, на всякий случай, напомню читателю, что Паволакий (он же Павел) Крушеван – это тот самый издатель и редактор кишиневской газеты «Бессарабец», с гнусных публикаций которого стартовали сначала погром в Дубоссарах, а потом в Кишиневе. В своих статьях Крушеван расписывал, как в подвале какого-то дубоссарского еврейского дома евреи издевались над похищенным мальчиком – зашили ему глаза, уши и рот, резали веки… И, мол, это же может повториться в Кишиневе… А когда выяснилось, что мальчика убили его дядя и брат, в питейных заведениях Кишинева появились листовки, написанные стилем того же автора: евреи пьют христианскую кровь и подстрекают население против «нашего батюшки царя. Присоединяйтесь к нам, нападайте на грязных жидов. Нас уже много!».
Я бы не стал вынимать из клоаки антисемитизма имя этого провокатора, если бы не пара совершенно свежих фактов: в 2015 году в Москве, в издательстве «Институт русской цивилизации», вышла книга Павла Крушевана «Знамя России» объемом 720 страниц. В аннотации к этому знаковому изданию сказано: «В книге впервые после столетнего перерыва публикуются труды выдающегося русского писателя, публициста и общественного деятеля Павла Александровича Крушевана. Большую часть своей недолгой жизни он посвятил борьбе против иудейско-масонской идеологии, разоблачал преступления и махинации сионистских вождей… За несколько месяцев до начала Русско-японской войны и революции Крушеван пытается предупредить правительство о начале “иудейско-масонского наступления”. В 1903 году Крушеван публикует в своей газете полный текст Сионских протоколов под названием “Программа завоевания мира евреями”. Публикация этого документа совершила прорыв в понимании той страшной опасности, которая угрожает миру и России со стороны “иудейско-масонских заговорщиков”…»
Повторяю: книга издана не в 1915, а в 2015 году!
