– Да, мы уходим отсюда! Пока нет вселенского погрома – должны уйти! Из России, Турции, Германии, даже из Италии! При этом сионисты не отвергают идеи «миссии» еврейского народа. Наоборот, мы уверены, что мир еще воспримет от нас многие вещи. Но единственный путь к этому – создание своего, еврейского государства в земле Израиля по обе стороны реки Иордан…
Они выходят на Николаевский бульвар. С тележки уличного продавца Зеэв покупает себе и Марусе два конфетных петушка и продолжает:
– И после этого перед нами встанет еще одна задача, самая главная: превращение земли Израиля в государство, возглавляющее весь культурный мир. «Ибо из Сиона выйдет Тора»…
Обсасывая петушка на палочке, Маруся обнимает Зеэва, перебивая:
– Милый, ты бредишь! У тебя тут такое будущее! А ты бредишь каким-то Иорданом!
– Не каким-то! Нашим! – освобождаясь от ее руки, гневно отвечает он. – И мы сделаем это!
– А ты кто? Моисей?
– Моисей был первым сионистом. А я из тех, кто теперь берет на себя его миссию.
– И завтра поведешь евреев в Палестину? – иронизирует она.
– Нет, «завтра» мы еще не готовы. Не стригут овец, пока не обросли, не собирают винограда, пока не созрел…
– Я же говорю: ты бредишь…
Они сидят под парусиновым тентом в портовой кофейне. Рядом – причал с грузовым судном «Hamburg», там перекликаются торговцы, биндюжники, матросы и лодочники, а грузчики, пригибаясь под тяжестью мешков с пшеницей, бегом тащат эти мешки вверх по корабельным сходням…
– Пойми, – продолжает Зеэв, – в Кишиневе почти половина населения евреи – и что? Никто не сопротивлялся погрому! Хуже овец! Это конец нации, вырождение! Даже если не будет больше ни одного погрома, то еще два-три поколения в галуте, и мы измельчаем в пыль, в ничто! Мы должны срочно увести евреев в Эрец-Исраэль. Только там, на своей земле, и сражаясь за эту землю, мы через три – пять поколений вырастим не евреев и жидов, а – израильтян!
На медленной «подъемной машине»-фуникулере они поднимаются к памятнику Дюку Ришелье.
– У русских есть пословица: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится», – говорит Зеэв. – Мы такие же, только хуже: пока погром не грянет, еврей не поднимется. Так было в Египте, в Персии, в Испании, везде. И так будет здесь – после кишиневского погрома даже из Бессарабии не все уехали. Но эта страна летит в тартарары – тут голод и нищета, а правительство – ты же видела только что – последний хлеб продает Германии. И значит, погромы будут еще и еще. Зреет виноград, и в свое время евреи тоже созреют, я кладу на переселение, как в Библии, – сорок лет. В середине века у нас будет свое государство по обе стороны Иордана. И если не я, то мой сын будет выбирать еврейский парламент.
Но Маруся не отступает:
– Англичане в таких случаях говорят «I wish…»
– А твой Самойло из Овидиополя считает: достаточно одному захотеть, сильно захотеть – и все так захотят, и сбудется.
– Самойло мистик…
– Нет, он прав. Вспомни Маккаби, Спартака, Гарибальди. Один может толкнуть лавину. А когда мечта захватывает народ, она уже сама по себе великая держава! Здесь под моими ногами не моя земля, у меня нет с ней скреп. А там каждый ребенок будет пятками чувствовать энергию Бар-Кохбы, Самсона Назорея и царя Соломона…
– Ты просто одержимый… – горестно говорит Маруся.
Вагон «подъемной машины» взбирается на самый верх.
– Но посмотри, какой прекрасный город! – просит Маруся. – Почему мы не можем жить здесь? Ты уже знаменитый…
Зеэв не успевает ответить – площадь у памятника Дюку, все прилегающие улицы и бульвары, Соборная площадь и далее, сколько видит глаз, – всё было во власти рабочей демонстрации и гула митингующего пролетариата…
14
Журнал «Освобождение», № 26–28, 1903 год
СТАЧКА
Для Одессы летние месяцы, полные затишья в общественной и без того не бойкой жизни, ознаменовались стачками… Прелюдией была стачка работниц на джутовой фабрике: бедняги добивались только того, что давно установлено даже русскими законами – 111/2 часов рабочего дня… Вскоре возникла стачка в железнодорожных мастерских… Но настоящая яркая картина всеобщего движения развертывается с пятнадцатого июля, когда забастовали служащие на конке и трамвае. Коночная служба – самая злосчастная по продолжительности рабочего дня: фабричная нелегкая норма 111/2 часов кажется недосягаемым идеалом сравнительно с принятой здесь нормой, простирающейся летом до восемнадцати часов. Убогое жалованье и штрафы за всякую мелочь дополняют прелесть этой службы. Забастовали кондукторы, кучера, машинисты и другие лица, работающие при этом деле…
Шестнадцатого числа стачка распространилась еще на несколько производств, в том числе и на два казенных спиртоочистительных завода… Семнадцатого утром, после многочисленной, в несколько тысяч человек, сходки за Дюковским садом вся эта толпа хлынула в город… Демонстранты – а это шествие было, несомненно, демонстрацией, демонстрацией рабочей силы, осознавшей самое себя, – смело входили на фабрики и заводы, выпускали пар из машин, выгребали угли, не повреждая, однако, ничего, и забирали с собой товарищей. Большинство последних шли охотно, другие пассивно, но никто не противился… Только в одном месте произошел кровавый инцидент: на Привозной площади рабочие остановили базарный торг, большинство лавочников сами заперли свои лавки, а один мясник вступил в резкое препирательство с ними, вспылил и врезался в толпу со своим мясницким ножом, смертельно ранив одного рабочего и оцарапав несколько других, кто-то выхватил у него нож и сильно ударил мясника, и рабочий, и мясник потом умерли от ран.
Среди манифестантов царило полное единодушие, пелись революционные песни…
В толпе были, конечно, и женщины-работницы, когда последние присоединялись с какой-нибудь фабрики или мастерской, рабочие встречали своих сестер особенно шумными, радостными приветствиями. В порту картина была наиболее эффектна: как только массы рабочих сошли туда, тотчас же часть их вступила на все бывшие в пристани пароходы, загудели одновременно свистки, выпущен был пар, выведена вся пароходная прислуга, и пассажиры должны были, забрав свой багаж, высадиться вновь на берег. Таким образом, в целом городе все стало, воцарилась всеобщая забастовка рабочих…
Только поздно ночью массы рабочих, целый день проведшие на ногах и почти без пищи, о которой точно забыли под влиянием необычайного психического подъема и возбуждения, разошлись по домам в полном изнеможении, но в сладостном, я бы сказал, утопическом, настроении духа.
Рано утром, восемнадцатого, на том же месте, где и накануне, собралась сама собой такая сходка, какой Одесса еще никогда не видела. Я умышленно беру самую скромную цифру подсчета, какую слышал от присутствовавших на сходке, – пятнадцать тысяч человек, большинство же говорит о нескольких десятках тысяч, до пятидесяти тысяч включительно.
