Перестав бывать у Мильгромов и с головой уйдя в сионистскую работу, двадцатидвухлетний Жаботинский стал настолько знаменит, что писатель Анский (автор «Дибука») написал: «Нет на свете красавицы, пользующейся таким обожанием, какое окружало Жаботинского в его молодые годы в Одессе».
Именно в это время, побывав на выступлениях Владимира, где он требовал:
Поднимайтесь, борцы непокорного стана:
Против воли небес, напролом,
Мы взойдем на вершину, взойдем
Сквозь преграды и грохот и гром
Урагана!
Мы взойдем на вершину…
…и увидев, с каким обожанием окружают его юные еврейки и суют в его карманы свои фотокарточки, Маруся сама пришла к Владимиру.
Жаботинский: «Она пришла ко мне, всплеснула руками при виде беспорядка (а по-моему, никакого беспорядка и не было), дала мне пощечину, повязала волосы платочком, повозилась два часа, все подмела, перетерла, передвинула, повыкидала все женские фотографии (“и набрал же мальчик галерею крокодилов!”), кроме двух подлинно хорошеньких и своей собственной (“по-моему, я самая лучшая”), и получился такой рай, что мне жаль было после того мыть руки в умывальнике – она так уютно прикрыла кувшин полотенцем».
Хотя в романе «Пятеро» Жаботинский посвятил этому визиту лишь несколько строк, – НО! Это было многозначное событие. Подумайте сами, сначала «дала пощечину» – ого! За что? За беспорядок в его комнате? Нет, конечно. Так (перейдя затем к уборке комнаты) пощечину дают если не сбежавшему любовнику, то любимому, и не с бухты-барахты, а за дело. И это возвращает нас к их предыдущим встречам, когда Жаботинский, выйдя из тюрьмы, тут же пришел к Марусе, а потом приходил еще и еще, и они «забивались в уголок».
Только, чур – не шейте мне подозрений в распутстве. Ни мне, ни юному Жаботинскому. Всё, я уверен, было у них в пределах «границы». А с шестого апреля, сразу после кишиневского погрома, – вдруг прекратилось. И теперь, придя к Жаботинскому и застав его за работой, – он как раз писал репортаж в «Освобождение»:
«…Старания полиции разыскать здесь тайную типографию увенчались наконец успехом, превзошедшим ожидания…»
…и увидев на столе пачку фото его юных поклонниц, Маруся фурией набрасывается на Владимира, высокой грудью прижимает его к стене, дает пощечину и требует: «В чем дело? Кто эти девки? Я ваша муза! Или ты уже не хочешь меня?» – «Чур, я обещал твоей маме не трогать тебя…» – слабо оправдывается он. «Это я решаю, кому меня трогать!» – объявляет Маруся.
Владимир собирает разбросанные ею по полу исписанные листы, а Маруся, выбрасывая женские фотографии, ворчит: «Набрал тут мальчик галерею крокодилов!..» и принимается за уборку – с кровати убрала книги «Der Judenstaat» и «Altneuland» Теодора Герцля, застелила ее…
Владимир сел к столу и продолжил писать:
«…найдено почти одновременно несколько типографий, а именно – социалистов-революционеров на Мал. Арнаутской ул., “Бунда” – на Сенной площади и склад шрифта социал-демократов на Пересыпи…»
Увидев на подоконнике папку с надписью «ПЕРЕПИСКА», Маруся с чисто женским любопытством открывает папку. В ней переписка Жаботинского с Короленко, Буниным, Горьким, Сувориным…
«Жаботинский В.Е. – Короленко В. Г.
Берн, 17 июня 1898 г.
Милостивый государь.
Мне очень жаль, что я не могу ничем иным, кроме слов, выразить Вам свою благодарность за Ваше сердечное отношение к моему делу…»
«В. Е. Жаботинский – И. А. Бунину.
Рим, 7 января 1900 г.
Милостивый государь, уважаемый г-н Бунин.
Так как Вы уже были настолько любезны, что внимательно занялись моим стихотворным опытом “Шафлок”…»
Маруся какими-то новыми глазами смотрит на «мальчика».
Тамара, сестра Владимира, вносит поднос с чаем и тарелкой с бутербродами.
– Нет, вы посмотрите! – с наигранным возмущением говорит ей Маруся. – Он пишет в газетах, какие евреи аристократы, а сам? К нему пришла девушка, и какая! Я пришла! А он сел работать…
– Угощайтесь, – отвечает ей Тамара. И негромко сообщает Владимиру: – Там пришел Абрам…
Владимир, не отвлекаясь от работы:
– Пусть подождет.
– Поешь… – просит его Тамара.
– Потом… – отмахивается он.
– Заставьте его перекусить, – уходя, просит Тамара Марусю. – Он сегодня еще не ел.
– Кто такой Абрам? – спрашивает Маруся у Владимира.
– Посыльный из редакции, за статьей.
Маруся выталкивает Владимира со стула, занимает его место и приказывает:
– Ешьте и диктуйте!
– Как это? – изумляется он.
– Очень просто. Диктуйте по-русски, а ешьте как хотите.
Владимир убирает со стола начатый репортаж в «Освобождение» и кладет перед ней недописанную статью для «Одесских новостей»:
– Пиши здесь…
Кусая бутерброд, он ходит по комнате и диктует, а Маруся пишет за ним:
«В течение многих лет часть евреев считала, что наша миссия – путем рассеяния среди народов распространять свои идеалы в цивилизованном мире. Но это грубая ошибка. Нечего давать советы другим, мир учится не на советах, а на практических примерах. Англия обогатила мир идеей парламентарного государства, создав парламентарный режим в своей стране. Французы обогатили мир идеей свободы и равенства после победы французской революции. Самый лучший путь показать человечеству хороший пример – осуществить его на деле в своем государстве, в Эрец-Исраэль…»
Перебивая его диктовку, вбегает радостная Тамара с журналом «Рассвет».
– Свежий «Рассвет»! Володя, угадай, что о тебе написал Осоргин, русский писатель! – Читает по журналу: – «Я поздравляю евреев, что у них есть такой деятель и такой писатель. Но это не мешает мне искреннейшим образом злиться, что национальные еврейские дела украли Жаботинского у русской литературы. В русской литературе и публицистике очень много талантливых евреев, живущих – и пламенно живущих – только российскими интересами. При моем полном к ним уважении, я все-таки большой процент этих пламенных связал бы веревочкой и отдал вам в обмен на одного холодно-любезного к нам Владимира Жаботинского».
– Тамара, – сухо говорит ей Жаботинский, – после того, что я видел в Кишиневе, меня не интересует ни русская литература, ни мое место в ней. Мы не будем делать русскую литературу еврейскими руками. Мы уходим из этой страны. Это – во-первых. А во-вторых, перестань звать меня Владимиром.
– А как тебя звать? – в один голос изумляются Тамара и Маруся.
– С этой минуты меня звать Зеэв.
13
Июль 1903 года
В середине лета Одесса усыпана тополиным пухом, он белыми дорожками лежит вдоль тротуарных бордюров. Гуляя с Марусей, Зеэв, словно сбросив с себя груз своих исторических обязанностей и забот, по-мальчишески поджигает эти дорожки спичками, следит, как огонь бежит вдоль тротуара, и говорит:
