В античной древности гражданство было бесценным достоянием, объясняет профессор Ковельман. Гражданин города или местечка был как бы пайщиком треста – ему полагались бесплатные праздничные раздачи товаров и продуктов, билеты в театр, право владения землей, право участвовать в религиозных церемониях и спортивных играх. Самое почетное гражданство – римское – достигалось за особые заслуги. Ниже римского и александрийского гражданства располагалась лестница с множеством ступеней, на самой нижней стояли египтяне – сельские жители, платившие подушную подать.
Евреи, естественно, старались, как и все вскарабкаться повыше. Многим удавалось, оставаясь евреем, получить гуманитарное, гимнастическое или воинское воспитание и войти в александрийское гражданство. Это освобождало евреев от подушной подати и тем самым уменьшало доход городской казны. А эллины ревниво относились к своему «общаку», то есть к казне. Из текстов еврейского философа Филона, который был свидетелем и жертвой погрома 38 года, следует, что этот погром был вызван гневом александрийской толпы на коррупцию римских и греческих начальников, но перенаправлен на головы евреев под предлогом спора из-за гражданства и подушной подати.
Этот прием стал очень скоро универсальным поводом для грабежей и мародерства. Мусульманские погромы христиан и погромы христианами евреев и язычников не заставили себя ждать. Так написал нам еврейский философ Филон, переживший первый в истории погром 38 года.
И вот, совершив такой исторический блиц-экскурс и опустив погромы двух последующих тысячелетий, – вот свидетельство последнего (я надеюсь) в истории погрома 1953 года.
Мое личное свидетельство.
Послевоенный украинский город Полтава я помню по своему раннему детству. Я помню совершенно разбитую бомбежками – сначала немецкими, а потом Красной армией – Октябрьскую (Жовтневу) улицу, всю в кирпичных руинах от Белой беседки до Корпусного сада и дальше до Киевского вокзала. Я помню ее как сейчас, потому что именно в этих завалах, в бомбоубежище, уцелевшем под ними, в комнате, разделенной простынями на четыре части, ютились тогда четыре семьи, и одной из этих семей была наша – мои папа, мама и я с младшей сестрой. Целыми днями я с пацанами-соседями лазил по кирпичным завалам в поисках патронов, которые мы взрывали, играя в «настоящих» партизан и разведчиков. А потом, когда наша семья переселилась в отдельную четвертушку хаты-мазанки по улице Чапаева, 20, нашей соседкой слева была сорокалетняя тетя Надя, которая при немцах жила торговлей одеждой и обувью, снятой с евреев, расстрелянных в яре за Пушкаревкой, пригородом Полтавы. Я хорошо ее помню – худую, стройную, с рябым лицом, кокетливо-кудрявой прической под серым беретом и тем особым оценивающим взглядом, которым она смотрела на мои валенки и валенки моей сестры.
И еще я помню, как восьми- или девятилетний я шел из школы по улице Фрунзе с портфелем в руке, и вдруг из кустов выскочила банда рослых пацанов. Они повалили меня на землю и, тыча лицом в пахучий полтавский чернозем, твердили: «Жри землю, жиденок! Ты нашего Христа распял! Жри землю, жидовская морда!»
А еще памятнее то, что произошло в 1953 году, когда доблестная доктор Лидия Тимашук разоблачила кремлевских врачей, «покушавшихся» на жизнь вождя всех народов. За пару дней до этого к нам в гости вдруг пришел один из папиных друзей – местный военком майор Сличеный. Дело в том, что мой отец был известным в городе и даже в области человеком: преподавателем геометрии в Полтавском строительном институте и лектором Всесоюзного общества «Знание», причем настолько популярным, что всесоюзная газета «Советская культура» посвятила ему – полтавскому еврею! – большую статью и опубликовала его фотографию. За что? А за то, что мой папа был, как говорила мама, «мишигинэ коп», псих на всю голову – в любую погоду, сначала на телегах и санях, а потом на своем мотоцикле «Ковровец», он ездил по селам Полтавской и соседних областей и, в сопровождении диапозитивов-слайдов своего «волшебного фонаря»-проектора, читал украинским колхозникам лекции о Циолковском и будущих полетах в космос.
И вот, будучи столь популярным «мишигинэ», мой папа дружил с разными полтавскими начальниками или они с ним. Но чтобы городской военком сам, без приглашения, пришел вдруг в гости – такое было впервые. А он пришел, сел за стол, достал из кармана кителя бутылку горилки и сказал моей маме:
– Ну шо, Сарра, давай вжэ стаканы!
Мама, изумленная тем, что впервые в жизни не мы угощали Сличеного водкой, а он нас, поставила на стол не только стаканы, соленные ею огурцы и квашенную ею же капусту, но, кажется, и вообще все, что было на плите и в хате. А майор налил себе полный стакан, выпил в одиночку залпом, а после этого, не закусывая, разлил папе и себе и сказал отцу:
– Ты цэ, Юхим! Скажи своим дитям, шоб на вулицу пишлы. Бо я прощаться прийшов…
Отец и мама выпроводили меня и сестру во двор.
И только поздно вечером, перед сном, я слышал из-за двери в спальню родителей, как они шепотом обсуждали, что же делать с новостью, принесенной военкомом: на железнодорожных станциях «Полтава-товарная» и «Полтава-южная» формируются составы товарных вагонов, на которых всех евреев увезут в Сибирь и на Дальний Восток…
Я не знаю, что могли придумать по этому поводу родители, скорее всего – ничего. Потому что сразу после этого – с первого по четвертое марта, накануне суда над «убийцами в белых халатах» – радио с утра до ночи стало твердить их красноречивые фамилии, и «волна народного гнева» подняла в Полтаве цунами еврейского погрома.
Шкафом, диваном и прочей мебелью мои родители забаррикадировали двери и окна и трое суток не выпускали в школу ни меня, ни мою сестру. Я плохо помню, что мы делали эти трое суток. Молиться родители не умели, и даже идиш почти не знали. Помню, днем мы сидели у радиоточки и слушали, слушали, слушали еврейские имена и фамилии обреченных кремлевских врачей. А ночью папа пытался извлечь из трофейного «Грюндика» «Голос Америки» или хотя бы Би-би-си, но в эти роковые дни глушилки хрипели с утроенной силой.
А утром пятого марта вдруг взвыли сирены всех полтавских заводов и фабрик – это Всевышний прибрал наконец вождя мирового пролетариата. А шестого по радио сказали, что кремлевские врачи не виновны, их оклеветали враги советского строя.
Мы отодвинули комод от двери, открыли ставни.
Стоял солнечный морозный день – это я хорошо помню. В колком морозном мареве по всему городу траурно ревели заводские и фабричные трубы. Мы вышли на улицу. Снежные сугробы искрились под солнцем, как сахарные. Напротив нас, через улицу имени Чапаева, соседка ножом скребла свое деревянное крыльцо. Мы подошли поближе, и я прочел надпись въедливой бурой краской: «ЖИДЫ, МЫ ВАШЕЙ КРОВЬЮ КРЫШИ МАЗАТЬ БУДЕМ!» Продолжая скрести эту надпись, соседка сказала: «Видите? А вчера на Подоле убили еврейскую девочку…»
Товарные и грузовые составы, в которых нас, «спасая от погромов», Сталин планировал (по примеру Николая Первого) отправить в Сибирь и на Дальний Восток, были расформированы. Папа завел свой мотоцикл «Ковровец» и уехал на работу. Мама взяла две кошелки и пошла на рынок. Я увязался ее «охранять». На рынке – открытом, с прилавками, над которыми продавцы в овчинных тулупах прихлопывали варежками над смальцем, салом и желтыми тарелками мороженого молока, – черные раструбы репродукторов вещали о разоблачении провокаторши Лидии Тимашук и заговора империалистических разведок с целью разрушить крепкий союз советских народов.
