Тогда в чем же дело?
А в том, что «в течение часа он рылся в моих книгах и бумагах, нашел какую-то “запрещенную” брошюру и пачку моих статей, которые напечатали в итальянской газете, издававшейся в Милане, и…» – обратите внимание: после этого – «…предложил следовать за ним». То есть, вот! – пачка статей, опубликованных в Милане за подписью Vladimiro Giabotinski, и было то, ради чего проводился обыск.
Но каким образом полиция могла знать об этих публикациях? Неужели во всех городах Италии, а то и Европы, были у царской разведки агенты, доносившие в Москву о газетных публикациях, касавшихся России? Или Александр Нелидов, посол России при Его Величестве Короле Италии, сидя в своей резиденции на посольской вилле в Риме, ежедневно читал все провинциальные итальянские газеты от Милана до Пизы?
Я в этом сомневаюсь. Но тут мне попалась книга В. Измозика «“Черные кабинеты”. История российской перлюстрации XVIII – начала XX века». В этой книге с уникальной дотошностью рассказано о секретной перлюстрации – проверке всей почтовой корреспонденции в России еще со времен Екатерины Второй. Императрица и все ее преемники, включая Николая Второго, лично курировали это архиважное ведомство и регулярно получали из рук министра внутренних дел сургучно запечатанный пакет с выписками из самых интересных писем своих подданных, а также иностранцев, пребывающих в Российской империи. Для ведения столь грандиозной работы при почтовых конторах в Санкт-Петербурге, Москве, Варшаве, Казани, Одессе, Тифлисе и Харькове существовали секретные «черные кабинеты» со штатами люстраторов и цензоров, натасканных на самых изысканных и остроумных способах тайного вскрытия конвертов и столь же незаметного их запечатывания. За день усердной работы каждый из них искусно вскрывал, прочитывал, вручную копировал-переписывал и столь же умело запечатывал до пятисот писем.
Естественно, почтовой корреспонденции было в России куда больше, чем могли проверить эти «черные кабинеты», но опытные люстраторы каким-то профессиональным чутьем – по конверту, почерку отправителя и даже запаху писем – определяли самые подозрительные и редко ошибались. Причем вся их работа была настолько засекречена, что никаких упоминаний о «черных кабинетах» не было ни в каких официальных документах, а сотрудники этих «кабинетов» числились по другим ведомствам и там получали свои немалые зарплаты.
Если Жаботинский посылал в Италию свои статьи по почте (а как еще?) и если наверняка по почте ему присылали из «Avanti!» и «Patria» газеты с его статьями, то рано или поздно эта корреспонденция не могла неприкосновенно миновать одесский «черный кабинет». И значит, вот откуда полиция получила наводку, что именно искать в книгах и бумагах молодого журналиста…
Впрочем, есть и другая версия. Как следует из ежедневных жандармских донесений «о передвижениях мещанина Жаботинского (кличка Бритый), проживающего в доме 11 по Красному переулку», сей «мещанин» вел открытый образ жизни: чуть ли не ежедневно у него бывали «крестьянин Херсонской губернии Николай Эммануилов Корнейчук, двадцати лет (кличка Большеносый)», а также Александр Поляк и другие приятели. Упаси меня Боже подозревать замечательного Корнея Чуковского в стукачестве, но кто-то из посетителей мог оказаться не столь кошерным и донести в полицию об итальянских газетах, лежавших у Жаботинского на столе…
И наконец, третья версия: Александр Поляк. Кто такой? В Интернете я такого не нашел, зато вот что нашел у Троцкого:
«Связи с Одессой я поддерживал и развивал. У входа в Публичную библиотеку я познакомился с рабочим в очках: мы поглядели друг на друга пристально и догадались друг о друге. Это был Альберт Поляк, наборщик, организатор знаменитой впоследствии центральной типографии партии. Знакомство с ним составило эпоху в жизни нашей организации…
От Поляка я случайно узнал, что техник Шренцель, выдававший себя за инженера и давно тершийся вокруг нас, – старый провокатор. Это был глупый и назойливый человечек в форменной фуражке со значком. Мы инстинктивно не доверяли ему, но кое-кого и кое-что он знал. Я пригласил Шренцеля на квартиру к Мухину. Здесь я подробно изложил биографию Шренцеля, не называя его, и довел его этим до полной невменяемости. Мы пригрозили ему, в случае выдачи, короткой расправой. По-видимому, это подействовало, так как месяца три после того нас не тревожили. Зато после нашего ареста Шренцель громоздил в своих показаниях ужасы на ужасы».
Я не имею доказательств, что Александр Поляк, друг Жаботинского, и Альберт Поляк, которого Троцкий встретил у входа в Одесскую публичную библиотеку, – одно и то же лицо. Но два прогрессивных (чтоб не сказать «революционных») А. Поляка в одной Одессе? Ведь по времени они совпадают: Троцкий встретил Альберта Поляка накануне своего ареста в 1898-м, и Поляк, отсидев тоже два или три года, мог стать Александром и попасть под «особый надзор». Отслеживая его контакты, полиция пришла к Жаботинскому и не только к нему…
Разобравшись – хотя бы для себя – с обстоятельствами ареста Жаботинского, перехожу к его освобождению.
Мне понятна бравада молодого журналиста, когда он говорит Анне Михайловне Мильгром: «Семь недель провел я в этой тюрьме, и это одно из самых приятных и дорогих мне воспоминаний». Но «Повесть моих дней», откуда я взял эту реплику, написана много лет спустя взрослым, если не сказать «пожилым», Жаботинским. Откуда же это прекраснодушие: «Полюбил я и воров, особенно юношу, который приносил мне борщ и мясо со словами: “Шампанское!” И даже начальника тюрьмы я полюбил, жандармов и стражников…»? Или по прошествии лет он забыл свои тюремные голодовки и бунты против начальника тюрьмы, жандармов и стражников?
Это странно, особенно в свете того, что почти сразу после его выхода из тюрьмы условия жизни тамошних арестантов радикально изменились, о чем сам Жаботинский тут же написал в тридцать первый номер журнала «Освобождение»:
«17-летнего юношу посадили в карцер за то, что во время прогулки он вынул из кармана красный платок и взмахнул им. Когда все узнали о постигшей его участи, решено было послать кого-либо в контору для переговоров. Один из товарищей отправился к начальнику и от имени всех просил освободить товарища из карцера… Начальник в ответ заявляет, что он не желает считаться с мнением арестованных. Посланный вернулся в свою камеру и передал всем ответ начальника. Все единодушно решили протестовать, а так как для выражения протеста имеется одна форма – стук, решено было стучать. И вот начинается страшная драма в Одесской тюрьме. Лишь только послышался стук, стая надзирателей в сопровождении начальника и его помощников набросилась на заключенных, им связывали руки и ноги, их били до полусмерти. Били руками, били ногами, канатом, один из помощников, Блонский, бил одного из товарищей головой об стенку – вообще, он в этот день отличался больше всех. Били и связывали всех, кого подозревали в стуке, одного русского топтали ногами и кричали ему: “Что, выкрестился и продал жидам душу!”… Один из товарищей начал кричать, ему заткнули рот и начали его душить. Собрав последние силы, он крикнул: “Я задыхаюсь!” – “Ничего, – отвечали ему, – одним будет меньше”. Одного связанного били ногами в грудь – у него пошла кровь горлом…»
