Анна Михайловна исчезла, а Маруся подошла к Владимиру, севшему в угол дивана, решив загладить свою резкость, села рядом с ним и сказала просительно, как делают это все женщины:
– Расскажите что-нибудь…
Он задохнулся от ее близости:
– Про что, Маруся?
– Что хотите… – Она вдруг потянулась всем телом, сладко и томно, как усталый котенок, улеглась, поджав колени, на диване и положила свою огненно-рыжую голову ему на колени. – Про тюрьму. Это романтично? Только честно…
Он не знал, куда девать свои руки, но она спокойно взяла их и положила его левую – ладонью под свою щеку, а правую себе на волосы.
– Я слушаю…
Ее щека, еще не согревшаяся с холодной улицы, была прохладной и нежной…
– Нет, Маруся, тюрьма это не романтично, – каким-то не своим голосом, но честно ответил он.
– Тогда не нужно про это. А что-нибудь историческое. Я люблю историческое…
Он взял себя в руки – «историческое» это его территория. И даже усмехнулся:
– Ну, если историческое, то сначала. Вы знаете, почему мы зовемся «Израиль»?
Она промолчала, и он продолжил:
– В Библии сказано, как наш праотец Яков сражался с Господом Богом. Всю ночь ангел, посланный Всемогущим, боролся с Яковом, но не смог его победить. И тогда ангел благословил Якова и назвал Израилем, то есть «спорящим с Богом». Это было не порицание, а почетное звание, которое наша традиция превратила в имя всей нации. О чем это говорит? О том, что спор со Всевышним не является грехом. Да, когда-то Бог наказал нас, наслал на нас римлян, которые отняли у нас Эрец-Исраэль, Святую землю. Ну и что? Мы Израиль, мы исправим эту ошибку. Ваше еврейское имя Мириам?
Она повернула голову и снизу вверх посмотрела ему в глаза:
– Поцелуй меня…
Часть вторая
Выбор
Не часто повторяются эпохи в истории человечества, в которые дрожь нетерпения пронзает народы, словно юношу, ожидающего прихода возлюбленной. Такой была Европа в начале XX столетия…
Я не помню, какие планы были у меня в конце 1903 года. Быть может, я мечтал, как это водится у молодежи, завоевать оба мира, на пороге которых я стоял: обрести лавровый венок «русского» писателя и фуражку рулевого сионистского корабля…
Владимир Жаботинский
1
Адмирал Зеленый и Николай Второй
«Одесса была, пожалуй, самым полицейским городом в полицейской России. Главным лицом в городе был градоначальник, бывший контр-адмирал Зеленый Второй. Неограниченная власть сочеталась в нем с необузданным темпераментом. О нем ходили неисчислимые анекдоты, которые одесситы передавали друг другу шепотом. За границей, в вольной типографии, вышел в те годы целый сборник рассказов о подвигах контр-адмирала Зеленого Второго. Я видел его только один раз, и то лишь со спины. Но этого было для меня вполне достаточно. Градоначальник стоял во весь рост в своем экипаже, хриплым голосом испускал на всю улицу ругательства и потрясал вперед кулаком. Перед ним тянулись полицейские с руками у козырьков и дворники с шапками в руках, а из-за занавесок глядели перепуганные лица. Я подтянул ремни ранца и ускоренным шагом направился домой. Когда я хочу восстановить в памяти образ официальной России в годы моей ранней юности, я вижу спину градоначальника, его протянутый в пространство кулак и слышу хриплые ругательства, которые не принято печатать в словарях» (Лев Троцкий. «Моя жизнь»).
Конечно, с того времени, когда подростки Левушка Троцкий и Володя Жаботинский с ранцами за спиной шли из своих школ домой, к моменту нашего рассказа, то есть к 1903 году, прошло лет десять, но городским головой Одессы оставался все тот же адмирал Павел Зеленый. По словам еще одного знаменитого одесского журналиста, Власа Дорошевича, «П. А. Зеленый жил в Одессе, как Вильгельму II и не снится в Берлине. Когда он выезжал из дома, – по улицам раздавались тревожные свистки: «Едет! Едет!» На углах вырастали околоточные надзиратели и приставы «гвардейского образца» в мундирах и белоснежных перчатках. Городовые гнали в переулки извозчиков. И его превосходительство проносился по пустым улицам. Если у него являлось желание пройтись по бульвару, полиция гнала с бульвара публику: «Их превосходительство будут гулять!..» В течение тринадцати лет ни один житель «четвертого города России», с четырехсоттысячным населением, не мог выйти из дома в уверенности, что его не изругают последними словами, не оскорбят, не иссрамят».
Как видите, в России суть самодержавия не менялась (и не меняется) веками на всех уровнях – царской, губернской, городской и так далее. Не зря последний русский царь Николай Второй, придя к власти после гибели отца, сказал: «Мы будем хранить основы самодержавия так же твердо и непреложно, как хранил их наш усопший родитель». Правда, Лев Толстой, упреждая роковой 1905 год, остерегал его: «Правительство решило не только не идти вперед, отрешаясь все более и более от деспотических форм правления, но, напротив, вообразило себе, что спасение именно в этих грубых, отживших формах…»
Однако когда это цари, самодержцы и даже президенты прислушивались к советам писателей, даже гениальных?
Хотя девятый вал революционной волны 1905 года уже ясно рос на горизонте.
Голодные крестьянские бунты и жестокое их подавление карательными войсками, студенческие демонстрации и забастовки, террористические акты и убийства высших царских чиновников, провокационные и подстрекательские листовки анархистов, эсеров, социалистов и марксистов всех мастей – все это политико-экономическое варево бродило, пузырилось, пенилось и накаляло жизнь всех слоев российского общества с первых дней нового тысячелетия.
А граф Толстой продолжал объяснять самодержавию:
«Нам, взрослым, если мы не сумасшедшие, можно, казалось бы, понять, откуда голод народа. Прежде всего ОН – и это знает всякий мужик – ОН:
1) от малоземелья, от того, что половина земли у помещиков и купцов, которые торгуют и землями, и хлебом,
2) от фабрик и заводов с теми законами, при которых ограждается капиталист, но не ограждается рабочий,
3) от водки, которая составляет главный доход государства и к которой приучили народ веками,
4) от солдатчины, отбирающей от него лучших людей в лучшую пору и развращающей их,
5) от чиновников, угнетающих народ,
6) от податей,
7) от невежества, в котором его сознательно поддерживают правительственные и церковные школы».
Но вместо императора и правительства графу Толстому ответили рабочие.
Третьего ноября 1902 года в Ростове-на-Дону состоялись митинги с требованиями сократить рабочий день с двенадцати до девяти часов, повысить заработную плату на двадцать процентов и устроить школу для детей рабочих. Четвертого ноября рабочие продолжительным гудком подали сигнал ко всеобщей стачке. Одиннадцатого ноября полиция и казаки применили против забастовщиков оружие, 6 человек было убито и 17 ранено. Митинги в Ростове-на-Дону продолжались ещё две недели, то была первая политическая стачка в России.
