– Я еще не сказал, – ответил Владимир, усмехнувшись и присаживаясь на венское кресло за венский же стол, куда служанка в русском кокошнике уже несла поднос с чаем и сладостями. – Я Владимир Жаботинский.
– О! – разом подняли головы Абрам Моисеевич и Борис Маврикиевич, причем последний – росту богатырского, грудь колесом, бакенбарды в полщеки, как у православного, и подбородок выбрит до синевы – басом спросил: – А вашего папашу, случаем, не Ионой звали?
– Да, – подтвердил Владимир. – Совершенно верно.
– Так это ж был Человек! – с каким-то особым весом и почтением произнес Абрам Моисеевич, отличавшийся от своего младшего брата не только возрастом, но и совершенно иной, еврейской, внешностью – ермолкой на лысой почти голове, тяжелыми очками в роговой оправе, аккуратной, с проседью, бородкой, безрукавным дорогим кафтаном-«бекеше» из черного атласа, надетым на белую шелковую рубашку и подпоясанным широким атласным кушаком.
– Наш человек! – подтвердил Игнац Альбертович.
И все трое, отложив карты и положив локти на стол, обменялись какими-то особыми, значимыми взглядами.
– Эх, молодой человек! – произнес Абрам Моисеевич, качнувшись в знак сожаления из стороны в сторону. – Шо вы можете знать за своего покойного отца, вечный ему покой на небе и радость его сердцу, когда он смотрит звидтыль на вас! Посмотрели бы вы, шо творилось на Днепру лет тридцать назад, когда только и было два царя от порогов до нашего элеватора: Коваленко – один, а другой, еще важнее, – ваш отец Иона, главный скупщик «Русского общества пароходства и торговли». Едет себе на колесном пароходике вверх от Херсона такой еврей Ионя – борода черная, очки золотые, живот как полагается…
– Едет, как царь, – перебил его брат, – пятьдесят человек свиты – бухгалтеры, пробирщики и так себе дармоеды. Всю дорогу дают чай…
– А то можно и по стаканчику водки с пряником, – с усмешкой уточнил Игнац Альбертович.
– Можно, – согласился Абрам Моисеевич и продолжил: – И до трех часов ночи играют в «шестьдесят шесть». А мимо бегут пристани – Большая Лепетиха, Малая, Каховка, Никополь, аж до Александровска. На каждой пристани еще за три часа до приезда Иони сам губернатор не протолкается: агенты, маклера, перекупщики, биндюжники, чумаки, вся площадь завалена мешками, позади волы и возы. Вы что думаете, Ионя ночь не спал, так он усталый? Как увидит пристань, кричит матросу: Юрка, сюды – качай! Сам подсунет голову под «крант», Юрка давай накачивать воду, пол-Днепра выльет ему на лысину, и опять Ионя хоть на свадьбу готов. Стоит на палубе и еще издали кричит: «Наше вам-с, Ставро Лефтерьевич, как живете? Вижу, пополнели, летом вместе в Мариенбад поедем. Гей, Куролапченко, – шо мне в Каховке сказали, опять у тебя дочка родилась? Седьмая? Окрести ее Софья – пора сделать «соф», конец!»
– Для каждого доброе слово, а те стоят и смеются, руки целовать готовы… – снова добавил Игнац Альбертович.
– Да, был Днепро, а теперь, извините, банки! – горестно сказал Абрам Моисеевич.
– При чем тут банки? – требовательно спросил у него брат.
– А стали позычать деньги всякой мелюзге, вот и развелась целая хевра – «господин экспортер», а на нем штаны с бахромою, и то дядькины. Одним словом, «piece of shit», кусок дерьма, как говорят в Лондо́не. Самим нечего есть и нам, хлебникам, тоже не стало ни воды, ни воздуха. Умирать надо, Игнац Альбертович, только ты, пожалуйста, Бейреш, – повернулся он к брату, – помирай первый.
– Да не за то речь, – отмахнулся Бейреш (Борис) Маврикиевич и сказал Владимиру: – Ваш отец, молодой человек, настоящую голову имел, аидише мозги: в уме до осьмушки копейки совершал расчеты!
– А когда мы ему говорили, что помощники обворовывают его, знаете, он шо отвечал? – спросил Игнац Альбертович и сам ответил: – Тот, кто ворует у меня, беднее меня, и, может быть, он прав… Вы пейте свой чай, остывает…
А Маруси все не было…
Уставши от игры в «очко» и в «шестьдесят шесть», хлебники стали пересуживать свои биржевые дела, и Владимир невольно заслушался: пред ним вдруг открылся весь божий мир! По тысячам дорог Украины скрипят телеги, хохлы кричат на волов «цоб-цобе», – это везут зерно со всех сторон к пристаням кормильца-Днепра, и жизнь сорока миллионов малороссов зависит от того, какие будут в этом сезоне ставки на пшеницу. Но и эти ставки зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто султан хочет опять закрыть Дарданеллы, а слухи пошли из-за каких-то событий в Индии и в Персии, и как-то связаны с этим и австрийский император Франц Иосиф, и императрица Мария Федоровна, и французский премьер Комб, и еще, и еще. Обо всем этом они говорили не отстраненно, как читатели газет, а запальчиво, как о деталях собственного предприятия, одних царей одобряли, других ругали, и о тех и других как будто знали что-то такое, чего нигде не вычитаешь.
Насидевшись с картежниками, Владимир перешел в гостиную читать «Ниву» и «Рассвет» и дожидаться – хоть до утра – прихода Маруси.
Так прошло полчаса, и вдруг…
Вдруг его буквально залило ощущением, словно в холодный день печку затопили – это вернулась Маруся, а он, зачитавшись, ни звонка не слышал, ни того, как она раздевалась в прихожей, ни шагов ее по ковру. Просто вошло с нею в гостиную что-то необычайно хорошее, и он вдруг вспомнил слово, слышанное когда-то в Риме на лекции: «che bella pianta umana», «прекрасный росток человеческий». И, галантно вскочив, сказал ей с места в карьер:
– Вы царица, Маруся! Лучше вас я не встречал девушек на свете!
– А их и нет, – пожала она плечами, глядя ему прямо в душу своими серо-зелеными глазами, и подошла к кафельной стенке угловой печи, стала греть о нее озябшие ладони. – И где вы могли их встретить? В тюрьме ли? Кстати, вы там вспоминали о нас?
– Не раз! И о вас думал, и об Анне Михайловне. Но хочу про ваших «пассажиров» спросить. Вы как-то сказали, что нет на Дерибасовской студента, кто с вами не целовался. Что это – «стиль» такой или взаправду правда?
Маруся нахмурилась и отрезала:
– А я вас, газетчиков, ведь не соблазняю, так вы и не беспокойтесь. Ну, а если бы и правда, так что?
– Да как-то много их…
– А вы на меня хорошо посмотрите, особенно в профиль, – и она развернулась боком, спросила требовательно: – Убыло?
Он вынужденно глянул на всю ее статную фигурку в облегающем вишневом бархатном платье и почувствовал, как у него снова ватно обмякают ноги – сдобы, той сдобы, которая не давала ему спать на тюремной койке, – нет, не убыло у нее ни в груди, ни в бедрах…
– Да не смотрите на меня так! – вдруг улыбнулась она столь мягко, что ямочки появились на персиковых щеках.
– Как, Маруся?
– Садитесь! – приказала она и круто повернулась к двери, в которую заглянула Анна Михайловна. – Маман, у меня гости.
– Извини, – неожиданно смешалась мать. – Вам прислать поужинать?
– Я сыта, маман, я же из гостей. Закрой дверь, je vous en pris.
