Экстренно, секретно
Начальник Одесского тюремного замка
Его Сиятельству господину
Одесскомуградоначальнику
Рапорт
…надзирателем тюрьмы Трусевичем услышан разговор между содержащимися в тюрьме политическими арестантами в камерах: № 352 Якова Бейзмана, № 358 – Льва Подгуга под названием «Лобари», а также в камере № 78 Владимира Жаботинского и № 5З – Якова Иоффе, которые составили совет такого содержания:
Когда будут навешены на окна щиты, то содержащиеся в камерах должны единодушно действовать следующим образом: при выводе на прогулку не возвращаться в камеру и сопротивляться этому, а при малейшем усилии жандарма сделать крик, что над ним производят насилие. Тогда все находящиеся в камерах должны взбунтоваться, ломать двери камер, разбить все, что только возможно в камере – табуреты, окна, посуду и проч., а для того, чтобы иметь возможность быть выпущенными из камер для нападения на внутреннюю стражу, облить керосином и зажечь тюфяки, постельную принадлежность и деревянные рамы окон.
Проделать все это они должны моментально, чтобы администрация тюрьмы не успела вызвать войска, а содержащиеся в тюрьме уголовные арестанты успели примкнуть к восстанию. О готовящемся бунте как можно скорее, посредством передачи при свиданиях с родственниками, передать во все города для извещения своей партии.
О чем имею честь донести Вашему Сиятельству на благоусмотрение и зависящих распоряжений.
Начальник тюрьмы / подпись
21
Признаюсь, у меня нет вещественных доказательств тюремных страданий юного Жаботинского по рыже-огненной Марусе.
Зато тот факт, что «за отказ посылки статей в редакцию “Одесских новостей” политический арестант Владимир Жаботинский категорически заявил отказ от принятия пищи, от прогулки и от каких бы то ни было сношений с чинами корпуса жандармов», мне, как журналисту, говорит куда больше, чем вам, читатель. Потому что, с моей, профессиональной, точки зрения, дело тут не только и даже не столько в политическом протесте. Судите сами: как еще, кроме своих статей в «Одесских новостях», мог влюбленный Жабо напомнить о себе Марусе?
Конечно, и в тюремной жизни есть чем отвлечься от любовных терзаний: сюжеты типа «Летучего», вечерние дискуссии с соседями об индивидуализме, анархизме и антисемитизме, тайная переписка с ними методом «телеграфа» и во время коротких прогулок «советы» с «Гарибальди», «Лобари» и с самим «Господом Богом» относительно организации «бунтов». Даже мелкие события тюремного быта обретают тут особый смысл и могут сгодиться ему в будущей литературной работе. Например, нужно не забыть, как сначала его привели в комнату, которая была тюремной приемной. Сняли ремень (наверно, чтоб не повесился!), отняли кошелек с деньгами (их, правда, при нем же пересчитали). Часы, записную книжку и карандаш. Посадили в одиночную камеру. Поначалу целыми днями Владимир ходил по камере из угла в угол и пытался сочинять стихи. Не сочинялось. Как-то в камеру зашел старший надзиратель и спросил, не хочет ли он что-то почитать. Услышав положительный ответ, сказал: «Так я принесу из тюремной библиотеки». И принес увесистый том – подшивку «Журнала Министерства народного просвещения». Журнал был официальным органом МНП, в нем было опубликовано много указов и постановлений, но были и статьи, которые Владимир с удовольствием прочел.
Но самое главное: только здесь, в тюрьме, Владимир увидел, какие воистину сильные характеры стоят за словами «революционер», «анархист», «бундовец» и даже «уголовник». Если вся Российская империя утыкана тюрьмами с такими характерами, то, во-первых, русской литературе срочно нужен еще один Максим Горький – тюремный, а во-вторых, недолго стоять царскому престолу…
Правда, неприятной частью тюремного быта была параша. Ее выносили раз в день. Закрывалась она крышкой, однако запах от нее шел еще тот! Наутро после первой ночи в тюрьме его в шесть часов разбудил караульный и велел вынести парашу. Проживая с детства в городе, Владимир привык к ватерклозету и никогда не задумывался, что кто-то должен выносить отходы и мусор. И, как какой-то «барчук», спросил караульного, должен ли он выносить парашу. На что караульный ответил просто и справедливо: «Ваши испражнения, вы и обязаны их выносить». Эти слова караульного стали для Владимира уроком социальной справедливости – стало стыдно, что он выступил таким «барчуком». Он тут же вскочил с койки и, в сопровождении караульного, отнес свой горшок в сортир, где опорожнил и тщательно вымыл под струей чистой воды. С того момента эти походы с парашей стали для него чем-то вроде разведки или развлечения: иногда увидишь что-то интересное, наткнешься на товарища, который несет свою парашу, а то и услышишь или узнаешь, кого еще «свежего» привезли…
И все-таки – нет, он не станет ни новым русским Максимом Горьким, ни тюремным бытописателем уровня Лазаря Кармена. И вообще, все эти страсти – моральные противостояния с охраной, политические диспуты с соседями, даже литературные наброски вроде «Летучего» – все это лишь дневные упражнения для ума и самоутверждения.
А потом наступает ночь, ночь в одиночной камере, ночь наедине с парашей и негасимой газовой горелкой. И тогда…
…позвольте узнать, к какой системе относится одиночное заключение?
Интересно было бы послушать аргументацию и доказательство его воспитательного влияния.
Ибо мне представляется, что с воспитательной стороны одиночное заключение есть колоссальный абсурд.
Человек упал с лошади. Это значит, что он еще не умеет ездить верхом.
И вот его забирают в такое место, где он не видит ни одной лошади.
Для чего?
А для того, чтобы он выучился ездить верхом.
Что же, выучится он?
Нет.
То же самое с одиночным заключением.
Ты совершил преступление: значит, ты не в состоянии хорошо жить среди людей.
И вот мы тебя забираем прочь от людей и в течение долгого времени не дадим тебе видеться и говорить с людьми.
Для чего?
А для того, чтобы ты выучился жить с людьми.
Что же, выучится?
Нет…
Одиночное заключение есть орудие кары, понимаемой как месть, как воздаяние болью за боль.
И это очень умная боль, очень утонченная боль.
Пытку можно вынести, из-под плетей и шпицрутенов можно выйти живым, но в настоящем, полном одиночном заключении человек может сойти с ума…
Даже с точки зрения тюремщика слишком уж нечеловечески свирепа эта медленная казнь.
Я даже допущу (хотя и не думаю этого), что одиночное заключение подследственных помогает выяснению истины. Что же из этого?
Есть средства, которые, как думают, содействуют выяснению истины еще больше.
Можно вздернуть допрашиваемого на дыбу.
