Зачем это все было? И если уж было, то почему прошло? Почему прошло, и жизнь стала мукой, и в божнице нашей, быть может, не осталось ни одной иконы, кроме воспоминаний?
Так хоть вспоминайте же! Помните ли – как это дальше в тех стихах?
«И все склонялися ко мне вы на колени, и вашу косу я ласкал, и с воем прыгала седеющая пена перед извилинами скал,
– и ветер гнал валы и тучек вереницы, и пел, и ликовал все громче и звучней, – и осыпали нас бенгальские зарницы снопом серебряных огней…»
– Жебрик.
Уже вся тюрьма спала, только я и Летучий оставались на окнах.
– Думаю я, значит, от кого бы это, Жебрик, было? Не иначе как от нее.
– От Маруси?
– От Маруси. Она грамотная. И висит вот тут, под носом, а я не могу достать. О-о!..
– Да… Утром заметят и заберут. Пропало.
– Пропало. И чего этот болван Петуня не передал прямо мне через нашего «веника»?
– Да разве вашему «венику» можно довериться?
– И то правда. Эх!.. пропало. Тут, рядом – и пропало…
– Говорите тише, – прервал я. – Кто-то подходит.
В полосе тени под стеной медленно, почти незаметно приближалась к нам фигура, и, вглядевшись, я различил бурку и ружье.
– Часовой, – тихо сказал Летучий, – сейчас будет морочить голову, чтобы лягали спать. Обругаю уж я его зато, мое почтение!
Это и был часовой. Он подходил осторожно и с остановками и, судя по движениям ружья, поворачивался и оглядывался.
– Чего он вертится? – встревоженно проронил Летучий, и меня тоже охватила тревога.
В самом деле, зачем он к нам подбирался? Что ему нужно было?
Он пошел решительнее, хотя все же медленно, и вдруг стал молча и неподвижно в десяти шагах от моего окна. Он был весь в тени, лица я не видел, только острие штыка попало под лунный свет и блестело.
Мы оба ждали, насторожившись и затаив дыхание, – так был необычно странен этот часовой, подкравшийся к нам ночью и остановившийся неподвижно перед моими окнами, – и меня охватило напряженное внимание, точно я ждал, что сейчас он произнесет сокровенное и важное.
И вот он всколыхнулся и заговорил робко и просто:
– Не спите, землячки? Со Светлым праздником вас. Христосе воскресе. Вот как в городе колокола гуляют – слышно вам?
– Воистину воскресе, землячок, – отозвался Летучий тоже просто и робко, – и вас с праздником.
Часовой медленно огляделся, потоптался, опустил приклад к земле, повел плечами и сказал:
– Звездочек сколько набежало. Все на параде. Разукрасил Господь Бог небеса на эту ночь, чтоб уж оно, значит, было, как следует быть.
– Да, – отозвался я, – ночь хорошая.
И опять он повел плечами, потоптался, кашлянул тихо и, вскидывая ружье и оглядываясь, проговорил:
– Пойду… Еще увидят. Прощения просим, землячки, – чтобы вам, значит, Христовой милостью поскорее отсюда выбраться.
– Погоди, милый, – тихо остановил Летучий. – Сослужи службу. У меня телефон застрял на фонаре: жаль, хороший был телефон. Отцепи, братец, штыком и передай ему. А?
Часовой, почти не шевелясь, огляделся по всем сторонам, потом всмотрелся в фонарь, подошел, осторожно ступая, и поднял ружье. Стекло тихонько звякнуло.
– Держите.
Веревка очутилась у меня в руке, я мгновенно втянул к себе коробочку.
– Спасибо, земляк, – почти прошептал Летучий, словно задыхаясь, – дай тебе Бог всего хорошего.
– Просим прощенья.
И бурка с силуэтом ружья на плече медленно и осторожно стала уходить в черную тень высокого корпуса.
– Жебрик?
– Я.
– Читайте, что там.
Я стал читать. Это было написано палочкой от свинцовой чайной бумаги на засаленном клочке.
«Митя, родимый!
Может, и пропадет это письмо, только я весь день как шальная буду от надежды, что дойдет до тебя. Хорошего мало, кашляю теперь хуже и получаю молоко, полкружки в день. В больницу не хочется. Попросись на прогулку против нашего корпуса, если я тебя буду видеть каждый день, я кашлять забуду. А ты здоров? Закрывай окошко на ночь. Я тут шью синюю рубаху: кончу, попрошу, чтоб позволили передать тебе. Поздравляю тебя с праздником, помнишь, как мы в прошлом году в это время яйца красили для хозяйкиных барышень? Не горюй, желанный, мы еще молодые, и не думай за меня, потому все равно, где ты, там и я должна. Целую тебя. Скажи соседу, который гуляет против нас, чтобы крикнул мне завтра, дошла ли до тебя записка.
Твоя Маруся по гроб жизни».
Я прочел, и сложил письмо, и сунул опять в коробочку, и спрятал в подушку. А Летучий не отзывался.
Я спросил нерешительно:
– Летучий?
Силуэт его шелохнулся, но он не ответил.
Мне видно было, как он сидел, скорчившись в оранжевом квадрате окна, пропустив руки наружу и сцепившись пальцами.
Ночь прибывала, напоенная мягкими отзвуками перезвона, вся как будто влажная лунным светом, гудел город, и море где-то шумело, и все же было так тихо, что еще мгновение – казалось мне – и к нам вот-вот донесется слабый треск – кашель Маруси.
Альталена
(Опубликовано в газете «Одесские новости» после выхода Жаботинского из тюрьмы.)
…Думаю, дорогой читатель, теперь вам понятно, почему Александр Куприн, Иван Бунин, Максим Горький и Михаил Осоргин так стонали по поводу того, что всего через год, весной 1903 года, двадцатитрехлетний Владимир Жаботинский вдруг перестал заниматься русской литературой…
Впрочем, не будем забегать вперед или, как говорят теперь в украинской Одессе, «попэрэд батьки у пэкло».
Пекло еще впереди…
20
Из воспоминаний и архивов
Жаботинский: «Меня вызвали на допрос. В канцелярии тюрьмы я застал жандармского генерала и помощника гражданского прокурора, молодого человека, которого я несколько раз видел в “Литературном клубе”. Я спросил: “Запрещенная книга, которую вы нашли у меня, – это памятная записка министра Витте “Земство и самодержавие”. Что в ней преступного?”
Мне ответили, что книга печаталась в Женеве. Это было очень скверно. Но в ней имелось также предисловие на четырех страницах, написанное Плехановым, и это было еще хуже. Помимо того, у меня нашли итальянские статьи, и они-то были подписаны моим именем.
– Разве запрещается печатать статьи в Милане?
– Разрешается, более того – разрешается писать в них что угодно, если они не содержат ложных сведений, порочащих государство. Поэтому-то мы послали ваши статьи, сударь, официальному переводчику, который определит, не опорочили ли вы наше государство…»
