У Плещеева мелькнула даже шальная мысль: а почему не остановиться да не зайти?.. Он не послушался внутреннего голоса и не притормозил. Ощущение какой-то внутренней неловкости удержало его. Он сказал себе, что, во-первых, направляется как бы на не совсем богоугодное дело, а стало быть, и в храм перед этим идти не слишком прилично. Во-вторых, он некрещёный. А в-третьих, просто не знает, в какие часы церквушка открыта.
Сразу три уважительные причины…
И Мурино осталось позади, а Плещеев поехал вперёд, в сгущающуюся темноту. Он вёл машину неторопливо и аккуратно, позволяя спешащим лихачам себя обгонять. Для него с его основательно подпорченным зрением наступало самое пакостное время суток – неопределённые сумерки, когда уже не светло, но ещё окончательно не стемнело. В откровенных потёмках он и то чувствовал себя лучше.
В это время приличным людям полагалось бы возвращаться ДОМОЙ…
Сергей Петрович снова вспомнил Людмилу, и на сердце стало совсем муторно. Он, впрочем, знал: как только он разыщет нужный дом и Даша зажжёт свет на крыльце, это чувство сразу пройдёт.
Свои постоянные интрижки Плещеев вовсе не воспринимал как «настоящие» измены жене. Всерьёз влюбиться в другую, надумать уйти к ней от Людмилы – вот это да, это измена. Ни о чём подобном у него даже и мыслей не возникало. А то, что с ним время от времени приключалось – Господи Боже, да было ли тут вообще о чём говорить?.. По-настоящему он любил только Людмилу и знал, что будет любить её всю свою жизнь, до гробовой доски. Ну а мимолётные увлечения, вызванные здоровым мужским любопытством… увлечения, не касавшиеся души, не затрагивавшие его единственную любовь… Невинные шалости. Игра да и только.
Плещеев отнюдь не был «мужским шовинистом», но порой приходил к выводу: есть кое-что, чего женщинам понять не дано. И почему Люда каждый раз так на него обижалась?..
На подъездах к Кузьмолову он уже верил, что спокойно простил и понял бы супругу, вздумай она последовать его примеру и слегка развлечься на стороне. Уверовать в это было тем легче, что в глубине души Сергей Петрович знал: подобного не произойдёт, потому что не произойдёт никогда. Ибо он тоже был её единственной на всю жизнь любовью. Вот только вкладывала она в это понятие нечто совсем иное, нежели он.
Проехав Кузьмолово, Плещеев вспомнил: где-то здесь, слева по курсу, должно было быть ещё одно приметное место. Они всегда обращали на него внимание, когда папа возил их в Токсово на машине. Шоссе прихотливо вилось между песчаными горушками, покрытыми лесом (у Плещеева даже всплыло в памяти) что по-научному эти горушки назывались вроде бы «камы» и в геологическом плане представляли собой явление чуть ли не уникальное). Так вот, одна довольно крутая горка была сверху донизу лысой, а на самой макушке стояла одинокая сосенка. Не очень большая и по причине полного своего одиночества казавшаяся трагически беззащитной. Серёжин папа как-то сравнил её с девушкой, вечно ждущей заплутавший в море корабль! Серёжа был добрым мальчиком и немедленно захотел, чтобы ожидание кончилось и корабль возвратился.
За двадцать лет он успел подзабыть, где именно стояла памятная сосна, и даже усомнился: до Кузьмолова или после? Может, он её уже проскочил?.. Сергей Петрович начал вглядываться, но всё понапрасну. Солнце село, и притом в тучу. Сентябрьская ночь вступала в свои права.
Плещеев прищурил глаза, спасая их от чьих-то встречных фар, включённых на дальний свет, и подумал о работе. Правду сказать, мысли о работе никогда надолго не покидали его. Клубок жутких останков в сгоревшем микроавтобусе – и капелька крови с прилипшими волосами, как выяснилось – прощальный подарок, оставленный сыщикам одним из погибших… Петрухин, золотой дукат. Француз… Тёмные дела, определённо творившиеся в «Инессе», – и только что организованный шанс чуть поближе взглянуть на эти дела… Хрустальные печатки… Сознательная провокация с визитом мнимого шведа – и возможный ответ шлыгинских силовиков обидчикам из «Эгиды»…
…Знать бы Сергею Петровичу, что «возможный ответ» как раз в это время ехал по тому же шоссе и расстояния в полсотни метров задумчиво созерцал кормовые огни его «девятки», мелькавшие впереди. И причин для глубокой задумчивости у киллера по прозвищу Скунс было более чем достаточно.
Дядя Кемаль выкатил ему на Плещеева такое досье, что оставалось только руками развести и подивиться, как подобного выродка ещё носила земля. Скунс внимательно изучил документально зафиксированные плещеевские злодейства, и чутьё, отшлифованное годами подобной работы, выдало тревожный сигнал. Кто-то определенно перестарался. Допустил перебор. Такому махровому нелюдю полагалось бы красоваться в его мысленном фотоальбоме где-нибудь между отставным вором Плешкой и бандершей Полиной. Однако всё, что он до сих пор про Плещеева слышал, было прямо противоположного свойства. Никто не винил Сергея Петровича в том что в своё время он якобы пачками сажал одних пулковских, а тихвинских с тамбовскими и казанскими отпускал, небезвозмездно притом. По сведениям, имевшимся у Скунса, доставалось от Плещеева всем поровну и неизменно за дело, по каковой причине его весьма уважали все крупные питерские авторитеты… Ходила даже легенда о расправе, учинённой благородными тихвинцами над отморозками, устроившими на него жестокое нападение…
В общем. Скунс сразу испытал немалые сомнения и спросил о заказчике.
«Очень, очень уважаемый человек, – произнёс ритуальное предисловие дядя Кемаль. – Ты, конечно, слышал о нём, дорогой. Базылев его фамилия…»
При этих словах у Скунса напряглось что-то внутри, потом отпустило. Кемаль Губаевич ничего не заметил, да у Скунса к нему особых претензий, собственно, даже как бы и не было. Что взять с дяди Кемаля? Он – Доверенное Лицо, почтовый ящик между киллером и клиентом. Если бы не личные странности Скунса, мог бы он и вовсе отсутствовать. Или присутствовать, но как-нибудь по-другому. Скажем, в виде железного ящика, куда бросает плотные конвертики ничего не подозревающая почтальонша…
«Обещать не буду, – сказал ему Скунс. – Поразмыслю…»
«Что значит – поразмыслишь?» – удивился дядя Кемаль.
«Проверю, правду ли твой Базылев мне тут про него насвистел».
И вот тогда сын честного астраханского бахчевода совершил непростительную ошибку. Он доверительно наклонился вперёд и тронул собеседника за колено:
«Йэ-э-э-эй… Больно много Скунс размышляет… Слишком много, дорогой».
Карие, замаскированные контактными линзами глаза смотрели на него в упор. Ни одно Доверенное Лицо в любой цивилизованной стране мира не допустило бы подобного. Но, как известно, заграница нам не указ.
«Очень, очень уважаемые люди обращаются к Скунсу, просят помочь, – продолжал читать нотацию дядя Кемаль. – А Скунс что? Йэ-э-э-эй… То вовсе к чёрту пошлёт, как прошлый раз… ай, какого хорошего человека обидел… то кобениться начинает, размышлять, видите ли, о чём-то собрался… Люди, они ведь тоже думать начнут, дорогой. Они скажут: не так он хорош, этот Скунс, как нам Кемаль Губаевич расписывал. Врёт, наверное, Кемаль Губаевич, обманывает. Обещать обещает, а сделать не может. Лучше уж мы к нему больше обращаться не будем, да и другим отсоветуем. У нас, Алла баерсэ, найдутся и другие, кого можно о помощи попросить…»
