Вопреки этому некоторые конгрессмены, особенно демократ Роберт Скотт (штат Вирджиния), энергично заявляли, что законопроект всё еще слишком широк (Скотт: «Фильмы, где показывается раздавливание животных, – это информация об изображенных деяниях, а не сами деяния») и что в нем не доказано, что проблема заслуживает интереса государства (критерий, установленный Верховным судом в 1988 году в отношении дел, касающихся Первой поправки) [398]. Позиция по этому вопросу была ясна из постановления Верховного суда от 1993 года, который поддержал права Церкви Сантерии Лукуми Бабалу Айе (та жаловалась на запрет жертвоприношений животных, введенный администрацией города Хайалиа, штат Флорида), заявив, что, вопреки аргументам зоозащитников, благополучие животных не является достаточным правовым основанием для ограничения свободы слова.
Итак, почему краш-видео могут заслуживать интерес со стороны государства? Конгрессмены один за другим поддерживали законопроект Галлегли, дабы установить связь между жестоким обращением с животными и жестоким отношением к людям. Они ссылались на домашнее насилие, насилие над стариками, насилие над детьми и даже на стрельбу в школах. Наиболее лаконично подытожил логику этого закона о защите животных конгрессмен-республиканец от Алабамы Спенсер Бейчус. «Это закон насчет детей, – проинформировал он спикера, – не насчет жуков» [399].
И всё же максимальное внимание прессы привлекли знаменитые серийные убийцы. Что общего между Тедом Банди, Джеффри Деймером, Тедом Качински (он же Унабомбер) и Дэвидом Берковицем (он же Сын Сэма)? Галлегли знал ответ: «Все они мучали или убивали животных, прежде чем начали убивать людей» [400].
В газетах это выглядело красиво, но я сомневаюсь, что даже политики поверили в эту связь между краш-видео и массовыми убийствами. Как-никак многие из них уже выслушали показания Сьюзен Крид (она же Минни), следователя под прикрытием, в подкомитете по делам преступности. Она говорила о психологии краш-фетишистов. Крид провела почти год в чате Crushcentral и теперь была свидетелем-экспертом.
«Они говорили о своих фетишах и о том, как эти фетиши развивались», – сказала Крид на заседании.
«У многих фетиш развился в результате чего-то, что они увидели в очень раннем возрасте, обычно когда им еще не было пяти лет. По большей части эти мужчины видели, как женщина на что-то наступила. Обычно эта женщина играла важную роль в их жизни. Они испытали возбуждение при этом зрелище и каким-то образом связали с ним свое половое влечение.
Когда эти мужчины взрослели, женские ноги становились элементом их сексуальности. Для них много значили власть и господство женщины, „работающей“ ногами. Они начинали фантазировать, воображая, как находятся под ногами у этой женщины. Они фантазировали о власти женщины, о том, что она, если только захочет, может растоптать их до смерти. Многие из этих мужчин обожают, когда женщины топчут их ногами. Некоторым нравится, когда по ним ходят женщины в туфлях – любых или на высоком каблуке. Другим нравится, когда их топчут босые женские ноги. Они выбирают боль, и чем равнодушнее женщина относится к их боли, тем сильнее они возбуждаются.
Я узнала, что верх фантазий для этих мужчин – быть растоптанным или раздавленным до смерти ногами властной женщины. Поскольку они смогут испытать это всего один раз, эти мужчины нашли способ переноса своей фантазии и возбуждения. Они обнаружили: если они смотрят, как женщина раздавливает животное или другое живое существо, убивая его, они могут в фантазиях воображать себя этим животным, принимающим смерть у ног этой женщины» [401].
Конгрессмен Галлегли услышал во многом то же самое от Джеффа Виленсии во время их встречи в эфире Court TV. «Зритель отождествляет себя с жертвой», – категорично сказал Джефф, пытаясь парировать тревожное утверждение Галлегли, что краш-фрики – опасные садисты. Фетиш «возникает в детстве, когда ребенок наблюдает, как взрослый, обычно женщина, наступает на какое-то насекомое, – продолжал он, вторя словам Крид, своего противника из правоохранительных органов. – Он испытывает сексуальное возбуждение, в общем-то по случайности, а когда он становится подростком, он эротизирует свое поведение, включая его в свою сексуальность, и оно становится элементом его карты любви…» («Его карты любви?» – изумленно переспросил ведущий.)
Как мог бы Джефф, не располагая историей о происхождении фетиша, опровергнуть домыслы Галлегли, в которых краш-фрик – это протосерийный убийца, а насекомое – протомладенец? Простора для отрицаний нет. В центре пугающе острых публичных дебатов (телеведущий: «Джефф Виленсия, неужели вы ни капельки не боитесь, что вас отдадут под суд? Это же вы снимаете такие фильмы…») объяснение – единственный выход для него. Он должен объяснять, что у его фетиша есть специфическая история, связывающая его со специфическими объектами, что это мазохистский фетиш и что мазохизм (как утверждает философ Жиль Делёз в своей знаменитой работе о Захер-Мазохе) – это не форма, дополняющая садизм, а часть совершенно другой конструкции. «Садист никогда бы не потерпел жертву-мазохиста, – пишет Делёз, – а мазохист, со своей стороны, никогда бы не потерпел настоящего садиста в качестве палача».
Различий предостаточно: мазохисту требуется ритуализированная фантазия, он нагнетает напряженную тревогу ожидания, выставляет напоказ свое унижение, требует наказания, чтобы избавиться от своей тревожности и усилить свое запретное наслаждение, а также (в отличие от садиста и ссылаясь на авторитетное мнение Захер-Мазоха) мазохист нуждается в обязательном контракте со своей мучительницей, которая благодаря контракту (который на деле не более чем слово мазохиста) становится олицетворением правосудия [402].
Но если б только в жизни всё это было так просто. Когда в момент задумчивости Джефф говорит мне, что извлек из этого всего один урок: «Женщины – они по-настоящему жестокие, какие же они злые», причем говорит он это мрачно, без тени иронии, я понимаю, что не вполне разобрался во всем этом, и начинаю сомневаться, что это удалось Делёзу. Разве жестокость не предусмотрена сделкой: ведь есть договоренность – негласная или открытая – о границах и потребностях? Джефф прощупывает эти границы, когда болтает с Элизабет и Мишель, правда ведь? Надо признаться, что в финале «Венеры в мехах» Захер-Мазоха Ванда натравливает своего любовника-грека на Северина, и тот дает волю своим охотничьим хлыстам. Это ужасно, а также неожиданно. Но со стороны Ванды это судьбоносная попытка наконец-то отучить его от зависимости, спровоцировать разрыв, однозначно выйдя из договора. Ванда ищет жест, который даст им обоим свободу так, чтобы ему или ей не пришлось умереть. Под этим натиском, пишет Захер-Мазох, Северин «сворачивается в клубок, словно червяк, которого давят». Хлысты выбивают из него всю поэзию. Когда избиение наконец-то прекращается, он становится другим человеком. «Выбор – это только одно из двух, – говорит он повествователю, – быть молотом или наковальней». Отныне это он будет работать хлыстом [403].
Но, может быть, так случилось и с Джеффом? Только по-другому. Может быть, фурии с Fox News отняли у него его удовольствия? Может быть, то нервное, но игривое «я» исчезло, смытое волной гадливости, которая обрушилась на Джеффа? Страдание, да не такое, как надо. Спектакль окончен, в зале включается свет. Жестокость внезапно оказывается просто жестокостью, а Мишель – просто некой девицей, которая топчет животных и, возможно, действительно испытывает от этого удовольствие. Это больше не Богиня, она больше не возбуждает. Она просто злая.
