К 1914 году сеть железных дорог, построенных британцами в Нигерии, добралась до Кано – города вблизи границы с Нигером. Теперь стало дешевле и безопаснее везти товары по железной дороге в Лагос и другие порты на Атлантике, чем доставлять их на север на верблюдах через пустыню. Воспользовавшись упадком караванов и неожиданным доступом к новому транспорту, французская администрация приложила изрядные усилия, чтобы в долине Маради появились стартовый капитал и инфраструктура для выращивания земляных орехов для колониального рынка растительного масла. К середине пятидесятых годов ХХ века Маради соперничал с другими региональными центрами за сельскохозяйственную культуру, которая была сильно коммерциализирована французами в Сенегале и других их западноафриканских колониях, но дотоле едва привилась в Нигере.
Фермеры из Маради, вынужденные платить налоги колониальной администрации наличными (и соблазняемые новыми европейскими торговыми домами, которые продавали импортные товары), отводили всё больше земель под выращивание земляных орехов и дали начало двум тенденциям, которые оказались губительными в период затяжной засухи и голода 1968–1974 годов: продовольственная безопасность, и без того хрупкая, была подорвана масштабной заменой основных культур, особенно проса, на земляные орехи; кроме того, фермеры заняли и фактически приватизировали пастбища, которыми пользовались туареги, фулани и другие народы-скотоводы, а те, вытесняемые вместе со своим скотом на всё более неблагоприятные земли, стали основными жертвами голода [341].
Граница, которая разделила земли народа хауса между Нигером, управляемым французами, и британским протекторатом Северная Нигерия, была установлена на основе ряда договоренностей, заключенных колониальными державами с 1898 по 1910 год. Французы, не уверенные в лояльности своих подданных – хауса, оказали покровительство этнической группе джерма из Западного Нигера и в 1926 году перенесли столицу из Зиндера в Ниамей. «В то время как в Северную Нигерию [британцы] постепенно привносили дороги, школы и больницы, – пишет антрополог Барбара Купер, – французы оставляли Маради в небрежении, в качестве захолустья периферийной колонии, где инфраструктура если и развивалась, то урывками» [342].
Вполне предсказуемо, что последствия этой политики не вполне совпали с ее намерениями. Хотя в доколониальную эпоху «хаусаленд» раздирало яростное соперничество, общий опыт колониальных поборов под властью как Британии, так и Франции, а также прочность культурных, языковых и экономических связей породили мощные трансграничные идентификации, которые сохраняются доныне. Один из признаков этого – тот факт, что в Маради появились Alhazai (это слово происходит от почтительного мусульманского обращения «аль-хаджи» – тот, кому по карману хадж, паломничество в Мекку) – могущественные торговцы из народа хауса, которые начали свою карьеру в секторе земляных орехов и в европейских торговых домах, но вскоре диверсифицировали свой бизнес, ухватившись за шансы для торговли (законной и незаконной), которые дарует государственная граница. Как отмечает Купер, именно способность Alhazai извлечь барыш из британских инвестиций в Северную Нигерию (например, на железнодорожной ветке до Кано) выдвинула их на авансцену и помогла им пережить такие кризисы, как голод 1968–1974 годов (на котором многие неплохо нажились) и девальвация нигерской найры в девяностые годы.
Alhazai активно участвуют в глобальной географии мусульманского мира – связях Маради с Египтом, Марокко и другими центрами высшего образования, а также с Абу-Даби, Дубаем и прочими средоточиями крупного капитала. Они также заметны в возрождающихся исламистских сетях, которые связывают их город с двенадцатью штатами северной Нигерии, где действует шариат. Вспоминая свой опыт левого активиста в студенческие годы (тогда он противостоял укреплению политизированного ислама в университете), Карим мрачно пророчит, что через двадцать лет в Нигере придут к власти молодые интеллектуалы-горожане, руководящие исламистскими организациями. Их дисциплинированность, честность и верность своему делу весьма притягательны, они задают модель будущего, которая радикально отличается от отрешенности и приспособленчества (дефицита идеологии, как выразился Карим) политиков в официальном Ниамее, а также от парализующего сочетания неэффективности с неоколониальной властью, которое стало отличительной чертой гуманитарных организаций.
Дискурсы о политическом и нравственном упадке легко сливаются воедино. Во главе беспорядков, которые сотрясли Маради в ноябре 2000 года, шли активисты-исламисты, протестовавшие против Международного фестиваля африканской моды – благотворительного фэшн-шоу, которое проводилось при поддержке ООН с участием ведущих дизайнеров из Африки и других частей света. Демонстранты объявляли незамужних женщин проститутками, атаковали их на улицах и в лагере беженцев, в котором ранее укрылись многие беглецы из Нигерии, где исламисты тоже чинили насилие. Мятежники поджигали бордели, бары, киоски букмекеров. Вторгались в жилища христиан и анимистов [343].
Жители Ниамея указывают на признаки перемен в культуре и обычаях: магазины, которые всего пару лет назад не закрывались на время мусульманского намаза, теперь закрываются; в студенческом городе многие девушки и женщины теперь носят покрывала. Маради оказался в авангарде этой запутанной борьбы, в которую вовлечены мусульмане – как мусульмане-«реформисты», так и «традиционные» мусульмане, – евангелические христианы и секулярные нигерцы. Карим сказал мне, что за то время, пока он жил за границей, – с девяностых годов, – Нигер очень изменился. И всё же однажды вечером в гигантском кинотеатре под открытым небом мы остолбенели, когда болливудский гангстерский боевик (кстати, его показывали на хинди, без дубляжа и субтитров) без предупреждения сменился дешевой захолустной порнухой, которую кто-то вставил в этот пиратский DVD. Глубокое, сладострастное безмолвие воцарилось в кинотеатре, где еще несколько минут назад среди зрителей – поголовно мужчин – царило такое же оживление, как и на экране.
Но вскоре сюрреалистический эффект от этой неожиданности выдохся, и мы под черным звездным небом вернулись в гостиницу, пристроившись на заднем сиденье проворного моторикши. Когда мы доехали, Карим сказал мне, что, вопреки происшествию в кинотеатре, будущее теперь принадлежит исламистам. Развитие с международной помощью и эта версия современности дискредитировали себя, страна истерзана конфликтами, никаких альтернативных вариантов на горизонте нет, так что время работает на исламистов. Когда я отвечаю, что я ехал в такую даль не для того, чтобы писать элегию Африке, он приводит цитату, которую приписывает Ленину. От фактов никуда не деться, говорит он.
В январе в Маради такой же мертвый сезон в плане criquets, как и в Ниамее. И всё же, когда мы входим в ворота Большого рынка (Grand Marché), похожие на крепостные врата, мы тут же заводим разговор с приветливым молодым парнем, который помаленьку торгует здесь houara, но по большей части экспортирует их в Нигерию. По его словам, нигерийцы предпочитают насекомых из Маради, потому что знают, что местные фермеры не применяют пестициды. Мы спрашиваем, где он достает насекомых, а он окликает мужчину, который с кем-то болтает в подсобке лавки. Хамиссу – поставщик, заключивший долговременный контракт с хозяином лавки. Он смущенно говорит, что уже десять лет ездит на своем мотоцикле по деревням севернее Маради и скупает просо, bissap (цветы гибискуса) и houara.
