Несмотря на сокращение числа жуков в дикой природе, несмотря на разрушение их среды обитания (а также благодаря обоим этим факторам), содержание жуков в домашних условиях и их разведение переживали бум. Mushi-sha оказался в центре бурно развивавшейся культуры предпринимательства, которая обслуживала как новое поколение любителей насекомых, так и стареющие, но обретшие второе дыхание сообщества опытных любителей и специалистов. Когда спустя несколько дней Си-Джей и я встретились с Дайдзабуро Окумото, он охотно взял на себя труд объяснить, почему в Японии сложилась такая любовь к насекомым. Профессор Окумото привел аргументы, которые мы уже слышали от других любителей насекомых, – аргументы, рисующие уникальное, бережное отношение японцев к природе, опирающиеся на нихондзинрон – стойкую идеологию японской исключительности, которая, как и многие другие примеры национализма, основана на вере в единообразное население-нацию, наделенное уникальной трансисторической сущностью [499].
Бум жуков, сказал Окумото, – это всего лишь один из элементов особой национальной близости к природе. Он говорил о повышенном видовом эндемизме островной экосистемы Японии, о том, как это необычное разнообразие животных и растений и в особенности насекомых воспитывает чрезвычайную восприимчивость среди человеческой популяции страны. Он говорил о землетрясениях и тайфунах, о том, как эти чересчур привычные события порождают интуитивную осведомленность об окружающей среде. Он говорил о роли анимизма, синтоизма и буддизма в формировании глубокой «экологической» этики, которая до сих пор пронизывает повседневную жизнь японцев, хотя религиозные обряды в целом совершаются реже. Он говорил о спорных исследованиях аудиолога Таданобу Цуноды в семидесятые годы ХХ века, которые наводили на вывод, что мозг японцев особо настроен на восприятие звуков природы, в том числе песен сверчков [500]. Он говорил об экстраординарном выражении привязанности высокой культуры к насекомым, которое можно наблюдать в литературе и живописи. И, попросив у меня блокнот, нарисовал диаграмму – схематическое изображение идеальной японской жизни, которое Си-Джей позднее снабдил для меня аннотациями:
«Это была идеальная жизнь идеального мужчины, находящаяся вне времени, классическая, идеальная жизнь ученого или аристократа».
Профессор Окумото предложил нам это как схему прочной национальной традиции, изящно-простое резюме сложной идеологии. Он нарисовал три возраста человека в виде дуги от детства до старости, от беспечных друзей, гоняющихся за стрекозами и золотыми рыбками, до медитативного уединения на закате жизни; он сообщил, что на каждом этапе есть предметы и виды деятельности, уместные для правильной формы саморазвития (от кабутомуси и светляков к ка-чо-фу-гецу – цветок/птица/ветер/луна, созерцанию тонких нюансов природы, а затем к выращиванию хризантем); он объяснил, что эти простые практики могут (даже в столь элементарной версии) создать осмысленную японскую жизнь.
Пока профессор говорил, мне и Си-Джею пришло в голову, что эти формы игры, культуры и созерцания – то самое стремление, нечто, сулящее удовлетворенность и самореализацию, связывающее воедино многих любителей насекомых, с которыми мы повстречались. Его схема напомнила нам о тоске по чистоте эмоций, которая сквозит за стихами Куватана о насекомых. Это обрамление для историй о любви к насекомым как одной из стадий воспитания при формировании человека в целом.
Это антитеза урбанизированной, забюрократизированной современной жизни, недоступная большинству людей даже в детстве, так что в качестве модели образа жизни она играет преимущественно роль критики. Это часть созвездия тех утопических историй о насекомых, к которым относятся хиповский город Миядзаки, тайные джунгли Тэдзуки, стихи Куватана и полные надежд уик-энды кадзоку-сервис. И, как и всё это, оно отчасти объясняет ту эмоциональную нагрузку, которую взваливают на себя японские насекомые по просьбе человека, некоторые из желаний, которые, похоже, охотно выполняются насекомыми.
4
До 1999 года большинство японских любителей насекомых знало иностранных жуков-оленей и жуков-носорогов только по журналам, телепередачам и музейным экспозициям. Эти насекомые часто были крупнее и внушительнее, чем местные виды; у некоторых рога были длиннее, туловище – крупнее, окраска – эффектнее. Но закон о защите растетий от 1950 года запрещал частным коллекционерам доставлять этих жуков в Японию. Правда, за содержание или продажу таких запретных животных, если уж они попадали в страну, никакого наказания не полагалось, и эта аномалия позволяла существовать бурному черному рынку, астрономическим ценам и прибыльной индустрии контрабанды, которую, по слухам, контролировали якудза. И всё же это касалось относительно небольшого числа насекомых и избранного круга коллекционеров – людей состоятельных.
В законе о защите растений накапливаются списки животных, считающихся «вредными» для аборигенных растений и сельского хозяйства. Однако в нем предусмотрен необычный превентивный протокол: все виды считаются вредными, пока некая Станция защиты растений не санкционирует их ввоз. В 1999 году под давлением коллекционеров, которым не терпелось узнать, какие жуки разрешены, министерство сельского хозяйства, лесного хозяйства и рыболовства опубликовало на своем сайте список из четырехсот восьмидесяти пяти жуков-оленей и пятидесяти трех жуков-носорогов, сочтенных «безвредными» [501]. В последующие два года в Японию было ввезено девятьсот тысяч живых кувагата и кабутомуси [502]. И всё равно в последующие годы министерство вносило в список еще больше видов, так что к 2003 году санкцию на ввоз получили пятьсот пять видов жуков из тех примерно тысячи двухсот, которые описаны во всем мире. Как саркастически заметили энтомологи Коуичи Гока, Хироси Кодзима и Кимико Окабе, «ареал, где существует самое большое биоразнообразие жуков-оленей, – это японский зоомагазин» [503]. В 2004 году, по их подсчетам, общая стоимость импорта составила десять миллиардов йен (около ста миллионов долларов США). Крупные особи ходовых видов продавались в Токио не меньше чем за три тысячи триста долларов США [504].
Этот масштабный прирост импорта живых насекомых оказался полной неожиданностью. Кадзухико Иидзима сказал нам, что министерство сельского хозяйства, лесного хозяйства и рыболовства проигнорировало предостережения министерства окружающей среды, но всё же правительство даже не догадывалось, чему оно дает карт-бланш. Однако, добавил он, были громкие прецеденты, которые должны были вызвать настороженность: такие представители фауны, как черный морской окунь, енот, малый мангуст и европейский шмель Bombus terrestris, в Японии имеют дурную славу, потому что слишком успешно адаптировались к своей новой среде обитания. Но когда дело дошло до жуков, власти и ученые не сомневались, что иностранные кувагата и кабутомуси, по большей части выходцы из субтропиков и тропиков Юго-Восточной Азии, Центральной Америки и Южной Америки, не смогут пережить суровую японскую зиму. И лишь позднее до них дошло, что изначальные ареалы многих из этих насекомых находятся высоко над уровнем моря, где не так уж тепло [505].
