И я, закрыв глаза, принялся сосать из бутылочки, а потом наконец уснул, и мне снился Асгард, каким он был раньше, и Один, перед которым у меня еще остался должок, и Тор, которому я дал такую клятву, что и сам ее толком не понимал. И там, в моем сне, я снова стал прежним Локи, и на руке у меня красовался мой рунический знак, причем неперевернутый, и снова все миры простирались у моих ног, а над головой вздымался мост Биврёст…
А потом мне приснились Попрыгунья, Мег и Эван – все они уже находились в своем родном мире, в полной безопасности, и, сидя перед компьютером Эвана, смотрели, как он играет в «Asgard!». Я попытался было воспользоваться этой игрой, чтобы хоть отчасти высказать то, что было у меня на душе, но, увы: в данной роли мне позволялось только бегать, сражаться и в итоге пасть от руки врагов, а потом остановившимися глазами смотреть в холодное голубое небо, где возникали слова: «Конец игры!» И вдруг над клавиатурой склонилось лицо Попрыгуньи, широкое, как Луна, и она с улыбкой сказала мне: «Вот видишь, это еще не конец света! И все мы получили возможность начать всё сначала».
– Попрыгунья… – только и сумел вымолвить я.
Она снова улыбнулась.
– А ты был очень даже ничего. Как человек.
«Ты тоже была очень даже ничего. Хотя ты совсем еще дурашка».
И там, в моем сне, Попрыгунья рассмеялась, и это был такой чудесный смех, словно тысяча птиц разом вырвались на свободу и полетели… Должно быть, во сне я стал куда более сентиментальным, чем в состоянии бодрствования, ибо меня охватило некое новое и странное чувство, более всего похожее на печаль…
Потом передо мной возник Эван и сказал: «Ничего, на том берегу увидимся…»
А Мег так ничего мне и не сказала, только все улыбалась, улыбалась, и лицо ее светилось, как утренняя заря, и глаза сияли, когда она на меня смотрела. И тут мне вдруг привиделась Гулльвейг-Хейд, что-то искавшая среди плавающих в реке Сновидений обломков исчезнувшего мира; но спящей она не выглядела, напротив, была бодра, активна, безжалостна и исполнена неослабевающего терпения. А в последнем сне я увидел голову Мимира, накрепко застрявшую в той сплетенной из рун сетке и влекомую бешеным потоком; казалось, его голова, точно челнок, скользит сквозь ткань Сновидений, цепляя и сплетая нити наших жизней.
Конец Асгарда был близок. Внизу на поле Идавёлль кратерами вулканов светились огромные костры, над которыми вздымались столбы дыма. Рагнарёк, Конец Света, опустился на мир, подобно тяжкому занавесу. Давно уже пал Один, пали также громовник Тор и бог войны Тюр. Гулльвейг-Хейд, Чаровница, стояла на носу флагманского корабля, ведя в атаку свой Флот Мертвых. Властелин Тьмы и Огня Сурт, вылетев на драконьих крыльях из царства Хаоса, приближался к Асгарду, и там, куда падала его тень, наступала абсолютная и поистине ужасная тьма. Мост Биврёст был уже сильно поврежден, и я, падая и тщетно цепляясь за остатки своего волшебства, увидел, как великолепный Радужный Мост рассыпался на множество светящихся осколков, и в бешено кипящем, содрогающемся воздухе сверкают миллионы магических заклинаний и рун, и на мгновение все вокруг вспыхивает, точно гигантская яркая радуга…
И тут я проснулся. И понял, что нахожусь на склоне все того же холма. Девушка уже ушла; коза мирно щипала траву, а гоблин с похоронным видом сидел возле корзины, в которой лежал я, и терпеливо меня караулил.
Холм уже окутали сумерки. На западном краю неба виднелись последние полосы заката – пурпурные и лимонно-желтые, – но того следа самолета больше не было видно. И Слейпнир тоже исчез без следа, лишь на поросшем травой склоне холма еще можно было разглядеть его слабо светящийся силуэт, словно вырезанный в мягкой торфянистой почве.
Не знаю почему, но я был удивлен. Ведь я вообще-то велел Слейпниру остаться. А он теперь, значит, бродит где-то под землей, как когда-то бродил под Замковым Холмом, утопая в мягкой почве своими паучьими конечностями. А может, вдруг подумал я, надо было мне отослать его прочь, отправить в царство Сна и не рисковать тем, что его призрак будет возбуждать ненужное внимание? Впрочем, я уже догадывался, что теперь слишком поздно что-то менять.
Ну что ж, тогда пусть меня унесут глубоко под Холм, в те подземные туннели и переходы, что известны лишь таким существам, как гоблины. Там, внизу, будет тепло и безопасно; там меня будут кормить и охранять. И пока я не вырасту, мои дальние родичи – тот маленький народец, что обитает под Холмом, – будут обо мне заботиться, а я начну понемногу обследовать свои новые владения, открывать в себе новые силы, тренировать свой новый волшебный дар. И Один, пойманный в ловушку своего смертного тела, так никогда и не догадается, где меня искать и как потребовать, чтобы я выполнил условия заключенной нами сделки – моя жизнь в обмен на последнее пророчество Оракула.
Только ведь эта чертова башка, будь она трижды проклята, ни единого слова в простоте не сказала! Каждое из ее пророчеств всегда выглядело перевернутым с ног на голову, искаженным до неузнаваемости. Вот и пусть теперь навечно остается в реке Сновидений, пусть кувыркается и гниет там, запутавшись в сплетенной из рун сети! Даже если б я знал, где она сейчас находится, я бы и пальцем не пошевелил, чтобы ее отыскать или притащить домой.
И все же данную Одину клятву я непременно сдержу. И хотя он никогда этого не услышит, мои первые слова, шепотом произнесенные в темноте, будут словами пророчества Оракула. Ведь если их собрать воедино, они, пожалуй, даже имеют некий смысл. И способны вызвать в воображении вполне определенную картину, на которой будут и новые боги, и утраченная, но не погибшая любовь, и новые миры, которые еще только предстоит завоевать. Но в целом это будет картина мира, охваченного войной. Кто и с кем будет сражаться? Кто победит? Даже сейчас, пребывая в этом новом крошечном теле, я не могу без волнения представлять себе возможный исход этой войны. Ну пристрелите меня, но такова уж моя натура: возможность поучаствовать в войне всегда была для меня слишком сильным искушением! Хотя в данный момент до участия в войне мне, пожалуй, еще далековато. В конце концов, мне ведь всего неделя от роду, так что пусть пока другие попробуют разобраться в пророчествах Оракула или попросту на них плюнут – это уж их дело. А передо мной еще целая жизнь – ну технически это, конечно, чья-то чужая жизнь, – и сейчас мне безопасней всего оставаться здесь, под Холмом, где я могу жить, расти и наслаждаться радостями плоти – теми, разумеется, которые доступны в столь нежном возрасте.
И все же я не могу не интересоваться тем, что творится вокруг. Как и той кошке из истории, рассказанной Одином, мне от рождения свойственно любопытство. Возможно, именно оно когда-нибудь меня и погубит. А может, я буду жить вечно? Кто знает? Вполне возможно, что я, как и та кошка в коробке, сумею одновременно и умереть, и жить вечно.
А пока что пусть мне будут доступны самые простые удовольствия: молоко, сон, теплое одеяльце из овечьей шерсти и, конечно, сны – пусть мне снятся тартинки с джемом, пижамы с пингвинами, кокосовые торты с вишнями. И пусть в этих снах будет много света, и чистого неба, и запаха молодой травы. И пусть мне хоть иногда все-таки снится Асгард.
