– Немедленно прекрати, – сказала Попрыгунья, но как-то неуверенно, и я почувствовал, что ее рука, сжимавшая бритву, вроде бы слегка расслабилась.
– Нет, это ты прекрати, – возразил я. – Твоя проблема вовсе не во мне – она в тебе самой, это ведь ты сама себя ненавидишь. Это ведь ты с трудом можешь заставить себя хотя бы в зеркало лишний раз посмотреть. Это ведь ты до такой степени боишься чужого мнения, что пытаешься стать невидимой. Это ведь ты готова скорее умереть, чем признать, что вполне допустимо испытывать нежность к такой девушке, как Мег – хотя знакомством с такой девушкой любой мог бы гордиться, а для многих она могла бы стать желанной, люби…
Я не договорил, потому что Попрыгунья вдруг опустила бритву, и мы оба какое-то время молчали. Потом она грустно спросила:
– Она тебе нравится?
– Конечно.
– Я хочу сказать, нравится по-настоящему?
Я немножко подумал. Признаюсь, мне крайне редко кто-то «нравился по-настоящему». Хотя я, разумеется, весьма сведущ во всем, что касается любовной страсти. Страсть, вожделение и аппетит – вот, в сущности, моя вторая натура. Но то, что я испытывал, общаясь с Мег… что ж, это чувство, пожалуй, и впрямь пришло откуда-то извне. Может, откуда-то, а может, от кого-то…
– По-моему, подобное чувство проснулось в моей душе благодаря тебе, Попрыгунья.
– Вот как? – Теперь в ее голосе отчетливо звучало сомнение. И рука с бритвой бессильно повисла вдоль тела. Я тут же включил холодную воду, тщательно вымыл лезвие, а затем и свое израненное запястье. Щипало ужасно, но порез действительно оказался неглубоким. Это был всего лишь крик о помощи, догадался я. Мольба о понимании.
Ох, нет! Снова проклятые человеческие эмоции! Мало мне этого ее «нравиться по-настоящему»! Так я еще и каким-то новым чувствам учусь! Какого черта я это делаю? Из эмпатии? Из сострадания? Раньше нечто подобное всегда ассоциировалось у меня с такими нежными натурами, как Идунн, жена нашего бога поэзии Браги, верившая в травы и исцеляющие песнопения, благодаря которым она, богиня, была способна проникнуть в души человеческих существ. Но, какими бы ни были мои новые чувства, они уже и так слишком далеко завели меня в опасные воды. Впредь нужно быть осторожней, твердил я себе; перемены здесь происходят с такой скоростью, что не успеешь оглянуться, как тоже начнешь выбирать себе домашние тапки с пингвинами.
– Послушай, – сказал я, – мне очень жаль… Нет, правда, мне очень жаль, что я сорвал тебе экзамен! Прости, что я тебя не послушался. Но посмотри, сколько я уже успел для тебя сделать. А ты – для меня. Посмотри и подумай, как много мы с тобой еще могли бы сделать, действуя сообща.
И после этих слов я показал ей, какие физиономии стали у тех противных девчонок, когда я послал их куда подальше. И еще раз заставил ее почувствовать, как хорошо и приятно быть самой собой. Я сорвал с ее глаз пелену стыда и раскаяния, и она благодаря мне поняла, какая она юная, сильная, находчивая – во всех отношениях исполненная могущества…
Расширив глаза от удивления, она робко спросила:
– Что это ты сделал?
– Всего лишь предложил тебе чуточку почувствовать собственные перспективы, только и всего. – (Что ж, если я чему-то и научился – будучи мертвым, или разрушая миры, или побеждая богов, – так это умению видеть перспективу.) – Конец света не наступит, если запевалы в толпе, окружающей некую популярную личность, на разные голоса станут называть тебя фриком. Конец света не наступит, если ты начнешь есть шоколад, который так тебе нравится, или же вдруг захочешь целый день грустить и кукситься, или случайно совершишь какую-то ошибку, или даже провалишься на экзамене. И уж точно не конец света, если ты выглядишь не так, как эти девицы со страниц модных журналов.
– Тебе легко говорить, ты старый, – сказала она, но прозвучало это неуверенно.
– Зато у меня богатый практический опыт, – возразил я. – Ведь ты же знаешь – кем я только не был! То, чего я еще не знаю о наших мирах, способно уместиться в одном лесном орешке. Я был и молодым, и старым; я был и демоном, и богом; я был и мужчиной, и женщиной; я был и птицей, и лошадью. Я парил над мостом Биврёст в обличье сокола и поднимал на битву армию мертвецов. Я соблазнял, и меня соблазняли; я убивал, и меня убивали. Но кем бы я ни был, я всегда был великолепен.
Попрыгунья все-таки не выдержала и засмеялась, но в глазах у нее по-прежнему стояли слезы.
– Нет, ты совершенно невозможный! – воскликнула она.
– Многие тоже так считали, – усмехнулся я, – однако я сумел не только пережить Рагнарёк, но, думается, отлично смогу себя чувствовать и в твоем мире. А теперь давай-ка поскорей уберем здесь все, перевяжем запястье и наденем на тебя что-нибудь посимпатичней, чтобы ты все-таки не выглядела, как мешок с мусором.
Она глубоко вздохнула.
– Хорошо, давай.
– А потом – мороженое на завтрак?
Она вытерла мокрые щеки и молча кивнула.
Глава вторая
К тому времени, как мы все убрали в ванной и оделись во что-то относительно пристойное, солнце успело подняться довольно высоко, хотя час был еще довольно ранний. Меня не покидала мысль о завтраке, но, с другой стороны, я очень надеялся, что мы успеем убраться из дома, не встретившись с родителями Попрыгуньи. Что-то подсказывало мне, что они, скорее всего, весьма неодобрительно отнесутся к моему слишком позднему возвращению домой, а заодно припомнят мне и то, что накануне я просто встал и без каких-либо объяснений ушел с экзамена по английскому. Но сейчас было всего семь утра, а моя внутренняя Книга Лиц дала мне вполне надежную информацию о том, что мать и отец Попрыгуньи редко встают раньше восьми. А стало быть, сказал я себе, времени у нас более чем достаточно, чтобы насладиться шоколадно-вишневым мороженым, а уж потом бежать к Эвану, где придется не только давать объяснения, но и есть холодную пиццу.
Однако, явившись на кухню, я обнаружил там бабушку Попрыгуньи, сидевшую за столом над миской с чем-то очень похожим на кроличьи какашки. Когда я вошел, старушка удивленно приподняла бровь и заметила суховато и насмешливо:
– Что-то ты сегодня рано, Жозефина.
«Предоставь все мне, – быстро сказал я Попрыгунье, которая, разумеется, сразу затрепетала и растерялась. – Старики меня просто обожают. Особенно старые дамы».
Бабушка снова глянула на меня так, словно я одновременно был и самым веселым, и, возможно, самым недостойным человеком, каких она когда-либо видела. Правда, я и одет был соответственно – в лимонно-зеленую юбку, вишневый кашемировый свитер и черные легинсы с изображениями маленьких летучих мышей. Пожалуй, летучие мыши были совершенно излишними, и все же я ни капли не сомневался, что мои великолепные внутренние достоинства вполне способны затмить столь маленькие огрехи в одежде.
Я одарил бабушку улыбкой и столовой ложкой зачерпнул себе мороженого из ведерка.
