Я посмотрел на Одина в упор и спросил: «Фрейя?», зная, что он всегда питал слабость к нашей красотке.
Один не ответил, но мне показалось, что он – или, точнее, Эван – немного смутился.
– Неужели все-таки Фрейя? Но почему? Зачем она нам? Единственное, на что она когда-либо была способна, это постоянно чистить перышки, жаловаться на жизнь и пытаться кого-нибудь соблазнить.
– Может, ты и прав, – снова заговорил Один, – но в данный момент нам нужна именно она. А точнее, Стелла. А еще точнее – нечто, чем Стелла обладает.
Мне показалось, что после этого заявления Одина Эван смутился еще больше. К тому же, ощутив со стороны Попрыгуньи внезапную вспышку бешеной ревности, я сделал соответствующий вывод: по всей видимости, Эван питает к этой Стелле некоторую слабость. Как и Один к Фрейе.
– И чем же это таким особенным Стелла обладает? – воскликнул я.
И наш Генерал с легкой усмешкой сообщил:
– У Стеллы имеется своя руна.
Глава четвертая
Несколько мгновений я не мог выговорить ни слова и тупо на него пялился.
– В этом мире? Как такое возможно?
Первые руны принесла в Асгард колдунья Гулльвейг-Хейд; затем Один, совершив сделку
[32], овладел ими, дабы укрепить собственное могущество, а после этого роздал руны богам в качестве символов их преданности. Руны и руническое письмо всегда играли определяющую роль в укреплении нашей власти и суверенитета Асгарда
[33].
В наше время существовало шестнадцать рун, и каждая обладала особыми отличительными свойствами – от умения открывать двери между мирами до строительства мостов буквально из воздуха. Но теперь древние руны были сломаны и разбросаны по всем Девяти Мирам; я, например, нигде не заметил даже их следов, когда оказался в мире Попрыгуньи – кроме, разумеется, странного шрама на запястье моей хозяйки, похожего на перевернутую руну Каен и – по всей видимости, чисто случайно – на зеркальное отражение моей собственной руны. Но, по-моему, этот знак никакой магической силой не обладал.
Интересно, подумал я, а нет ли у Эвана чего-то подобного – какого-нибудь шрама, родинки, татуировки, способных служить некой формой для проявления рунической сущности? Но пока я ничего такого у него не заметил; ни малейшей искры первородного Огня в нем тоже не ощущалось. А что касается странной лохматой собачонки, в настоящий момент служившей прибежищем для Тора, то в ней и вовсе не было ничего необычного, кроме, пожалуй, невероятно длинного языка, с помощью которого этот пес, по-моему, как-то компенсировал свои чрезвычайно короткие лапки. Заметив, как насмешливо я на него смотрю, он зарычал, и Эван тут же на него прикрикнул:
– Не смей, Твинкл! Плохая собака!
Я предпринял поистине героическую попытку подавить смех и спросил:
– Скажи, почему ты все-таки своего пса Твинклом
[34] назвал?
– Ну, это долгая история, – сказал Эван. – И, как ты понимаешь, не я ему такую кличку выбрал.
Твинкл. Собака. Предположительно помесь пуделя и померанца. Любит: тявкать, длительные прогулки, дрызгаться в лужах, искать разные вещи, доедать всякие объедки с человеческого стола. В настоящее время служит прибежищем для Тора, который вполне разделяет большую часть увлечений Твинкла.
Я призвал на помощь всю свою сдержанность и напомнил:
– Вообще-то мы говорили о Стелле.
«О да, конечно! Давайте поговорим о Стелле, – не без некоторого сарказма подхватила Попрыгунья. – Давайте обсудим, какая она чудесная, особенная. Каким руническим знаком она обладает. Это ведь гораздо интереснее, чем мои экзамены! Так давайте о них забудем, как и о том, что я буквально с ума схожу…»
– А что у вас с этой Стеллой произошло? – спросил я у нее.
«Это неважно. Давайте лучше говорить о ней».
Но пока я слушал объяснения Одина-Эвана, в них все время контрапунктом вплетались мысленные жалобы Попрыгуньи. Один говорил о том, что в мире Эвана и Попрыгуньи известные нам руны оказались сильно искажены; в итоге они – язык первородного Огня, древний магический код, послуживший основой для создания всех миров, – настолько утратили первоначальное значение, что превратились просто в некую азартную игру. Исчезли, утратили свой смысл и те могущественные заклятья, слова которых некогда были вырезаны на священном молоте Тора, Мьёлльнире; теперь эти символы воспринимаются всего лишь как симпатичный узор, который можно вырезать на поверхности всяких безделушек.
Я был не в силах сдерживаться и горько рассмеялся, слушая это. То был поистине смех Хаоса, холодный, безрадостный. Я знал, что наши руны погибли, как только нас накрыла тень Сурта, повелителя Хаоса, и все же мне было страшно даже подумать, что боги Асгарда, некогда правившие миром с такой отвагой и беспечностью, могут быть низведены до уровня маленьких писклявых игрушек…
– Да, я тебя понимаю. Это и впрямь смешно, – грустно промолвил Один. – Рагнарёк принес нам не просто сокрушительное поражение; силам Хаоса удалось буквально разнести нас на мелкие кусочки, а потом разбросать эти кусочки по всем известным мирам. И мы полностью утратили наше некогда столь значительное могущество. Хотя, возможно, у нас еще есть какой-то шанс вновь его обрести. И, может быть, где-то в другом месте нам удастся все начать сызнова.
– Отчего ты так в этом уверен? – спросил я.
– Так было предсказано Оракулом.
– Ах, Оракулом! Ты что, так ничему и не научился?
Один криво усмехнулся.
– Оракулы никогда не лгут. Оракул вполне способен сказать правду неким извращенным образом или даже со злым умыслом, но то, о чем он говорит, в любом случае остается правдой. Новый Асгард будет создан! – И Один процитировал одну из заключительных строф Пророчества, которое так дорого нам стоило, за которое мы заплатили распадом нашего братства, нашим высоким положением богов, нашими жизнями:
А там, где битва шла когда-то,
Встает заря эпохи новой. И дети
Играют на руинах павшей цитадели
И строят домики из золотых ее обломков.
– Так ты имеешь в виду игру «Asgard!»? – ядовитым тоном спросил я. – Значит, она и является твоей золотой шахматной доской? И с ее помощью ты хочешь возродить к жизни наших богов? Да ведь в этом мире люди играют в богов, как в шахматы!
