Я хочу раскрыть смысл предположения о святости Розы и, более того, изучить возможность того, что все мы как самости можем быть святыми. Для этого я проанализирую взаимосвязь самостей, таких как Роза, с эмерджентной виртуальной сферой духов, находящейся в будущем. В этой сфере будущих возможностей то, каково быть «я», самостью, также формируется многообразием мертвых, их тел и историй их многочисленных смертей. Однако то, что Роза продолжит существование в качестве аму и, возможно, святой, не является непосредственным результатом их влияния: непрерывность ее существования возможна только благодаря отрицательной связи с ними. Напрямую на это влияет не осязаемое присутствие других, а их конститутивное отсутствие. Я надеюсь, что мне удастся прояснить этот момент в следующем разделе.
НЕВЕСОМЫЙ ГРУЗ МЕРТВЫХ
Однажды Хуанику отправился с собаками в лес, чтобы насобирать червей для рыбалки. Во время этой прогулки его сильно покалечил гигантский муравьед, и от полученных ран он чуть не умер. Гигантские муравьеды – грозные создания: при встрече с угрозой они становятся на задние лапы и наносят хлесткий удар передней лапой с длинными изогнутыми когтями; говорят, их боятся даже ягуары (см. Главу 3). В своем несчастье Хуанику поочередно винил то шамана-конкурента, с которым он постоянно враждовал, то, в более обыденном смысле, своих собак, которые привели его к животному (они должны были остаться дома). Хуанику не винили ни другие, ни он сам. Хуанику как «я» никогда не причинит себе вреда – это могут сделать лишь другие.
Один молодой человек из Авилы, к которому я очень тепло относился, погиб на реке Хуатараку. Когда тело вытянули со дна омута, оказалось, что его грудная клетка была разорвана. Он умер во время рыбалки, для которой использовал динамит. В этом никто не сомневался. Куда меньше согласия было относительно первопричины его смерти, пусть даже приблизительной. Некоторые винили колдунов, которые иногда направляют на своих врагов стрелы или анаконд. Другие винили людей, сформировавших обстоятельства, вынудившие молодого человека отправиться в тот день на рыбалку с динамитом: требовательного зятя, знакомого, давшего ему динамит, или приятелей, которые привели его на реку. Каждый возлагал вину на того или другого. Я слышал с полдесятка различных версий, и ни в одной из них не винили самого погибшего.
Предзнаменования обнаруживают схожую логику. Если по дому летает камарана пишку – вид муравьеловки
[193], питающийся насекомыми, которых спугивают колонии муравьев-кочевников, – значит, кто-то умрет: это похоже на то, как бегает вокруг дома ребенок, безутешно рыдая, узнав о смерти отца или матери. Оса-могильщик
[194] обязана своим названием тем, что она хоронит парализованных ею тарантулов и больших пауков (см. Hogue, 1993: 417), в процессе разбрасывая вокруг себя комки свежей красной земли, словно копая могилу. Как и в случае с муравьеловкой, обнаруженная возле дома оса-могильщик предвещает смерть родственника. Люди в Авиле называют такие знаки (а их много)
[195] мануа – плохими приметами. Поначалу я считал их предзнаменованием смерти, но вскоре понял, что они обозначают нечто более конкретное, предсказывая не просто смерть, но смерть других. Они никогда не предвещают смерть человека, который их заметил.
Эти примеры сообщают нам кое-что о парадоксальном отношении самости к тому, чем она не является. Смерть для самости невыразима, поскольку самость – это просто продолжение жизни. Самость – это общность (см. Главу 1). Смерть других ощутима, и потому ее так тяжело вынести живым. Пирс писал: «Нить жизни – третична, тогда как обрывающая ее судьба – вторична» (см. Главу 1).
Эти предзнаменования скорби предупреждают о боли, связанной с превращением другого в другое – второе, вещь, – которое большое не является «я» и не сможет стать частью будущего «мы» через отношение, по крайней мере в данный момент. Для живых скорбящих смерть означает разрыв: мертвый становится шук туну или шикан (отличным, другим). Подробно пересказанный в третьей главе миф о человеке, которого заживо съел демон хури-хури, исследует пугающую перспективу ощущения себя как объекта – ощущения, которого на самом деле мы не сможем испытать, став объектами.
Однако души не просто умирают; они могут продолжить существование в виртуальной сфере будущего, создаваемой живыми (и сопутствующими им смертями). В отличие от непочтительной версии Гинзберга, в традиционном кадише – еврейской молитве, читаемой в память о мертвом, – смерть никогда не упоминается
[196]. Смерть можно ощутить только извне. Только жизненная нить других может оборваться. И только другие, по мнению руна, – то есть другие виды людей, особенно чернокожие и белые (в эссенциалистском смысле), – попадают в ад.
Для себя самой самость всегда частично невидима в том смысле, что видимость требует объективизации – вторичности, которая упускает кое-что важное о сущности живой самости. «Я» является «я» благодаря нахождению внутри формы и участию в общем способе бытия, превосходящем любое конкретное воплощение себя. Роза является живой самостью потому, что станет хозяйкой леса (и святой). Антропологии, сосредоточенной на различиях, на отрицании и вторичности (см. Главу 2), не под силу проанализировать эту невидимую непрерывность самости.
Действительно, невидимость палочников обусловлена специфическим отношением, которое связывает их с менее похожими на ветку и потому более заметными родственниками. Однако направив все внимание лишь на объективированных других, мы теряем из вида продолжение невидимого «я» в форме, которая впоследствии перерастает в нечто общее, что в данном случае мы можем назвать «веточкоподобностью».
Все знаки подразумевают взаимосвязь с чем-то отсутствующим. Иконы делают это основополагающим для своего существования способом. Вспомним из прошлых глав: несмотря на то что обычно мы думаем об иконичности с точки зрения сходства, в действительности она является продуктом того, что осталось незамеченным. (Например, поначалу мы не видим разницы между палочником и веткой.) Индексы, напротив, указывают на изменения в существующих обстоятельствах, призывая нас обратить внимание на нечто другое (еще один вид отсутствия). Символы по-своему объединяют в себе эти черты: репрезентация в данном случае строится через отношение, связывающее их с отсутствующей системой других подобных символов, которые наделяют их значением.
Жизнь, семиотическая по своей природе, родственным образом связана с отсутствием. Используя амазонскую концепцию, можно сказать, что живой организм в ряде поколений, в непрерывности своего «я» – результат того, чем он не является. Он тесно связан со множеством отсутствующих рядов поколений, которые не выжили и были исключены, чтобы обнаружить формы, которые лучше вписываются в окружающий мир. В некотором смысле живые, подобно палочнику, которого мы принимаем за ветку, – это те, кто не был замечен. Это те, кто продолжает потенциально существовать в форме и вне времени благодаря своему отношению с тем, чем они не являются. Обратите внимание на логический сдвиг: в фокусе оказывается то, что отсутствует, – невесомый «груз» (я думаю, этот оксюморон отчасти передает парадоксальный характер такого заявления) мертвых.
