К девятнадцати годам Адела бросила свои ранние эксперименты и серьезно увлеклась изучением разума. Она влюбилась в нескольких учителей, а потом их разлюбила. Она построила аналитическую машину и сложный абак, умевший играть в шахматы, хотя и скверно. Ее обвиняли во всевозможном колдовстве и использовании утерянных секретов Племени. Кто-то выбил девушке окно пулей, кто-то швырял в ее дверь зажженные факелы. Отец пытался в судебном порядке признать ее сумасшедшей. Я сказал, что он, похоже, был тем еще старым чудовищем, и Адела оскорбилась, сообщив, что ее отец – смельчак, к двадцати двум годам выигравший полдюжины дуэлей.
Когда девушке исполнилось двадцать, от денег не осталось и следа. Все учителя вернулись на север, включая того, в которого она как будто влюбилась. Адела призналась мне, что не разбиралась в любви так, как в машинах, а я ответил, что большинство людей не понимает ни того, ни другого, так что ей нечего стыдиться. Адела разработала чисто математические теории о работе разума и его связи с языком и музыкой, а также о связи языка и восприятия мира, именах, сотворении этого мира и уничтожении прежнего и о том, почему законы природы меняются, если двигаться дальше на запад в места, которые мы иногда самоуверенно называем неосвоенными. Все это казалось мне крайне интересным, но Аделе не удавалось ничего как следует мне объяснить, так как все время нас прерывали то полицейские, то Великолепная Амариллис, желавшая знать, сможет ли Адела построить ей автомат, умеющий танцевать, петь и показывать фокусы с монеткой, то необходимость найти тихое, уединенное место, в котором мы могли бы друг друга застрелить. Уже почти рассвело.
На последние деньги Адела купила билет на север на корабль под названием «Лебедь Гатри», который довез ее до Тригорода. Она не знала, что делать дальше и куда идти. Северная еда казалась ей слишком пресной, небо – слишком бледным и холодным, а люди – слишком грубыми. Гордость не позволяла девушке отдаться на милость учителей, годами транжиривших ее состояние. Она подумывала о самоубийстве. Большую часть года Адела прожила в Гибсоне, где узнала, что ее титул за пределами Дельт ничего не стоит. Она голодала. Ввязалась в дела с людьми, которые ее обманули. Они не верили, что девушка говорит правду о своих способностях, и Адела создала пианино, чтобы доказать свою правоту. Эти люди забрали у нее последние деньги, но не знали, как заработать на пианино, так что не потрудились его украсть. Адела заложила пианино, после чего оно, должно быть, попало в руки к Джону Сазерну с «Дамарис». Адела собиралась его выкупить, но не успела наскрести достаточно денег, как Гибсон перешел в руки Линии и ее арестовали.
– О чем вы? – перебил ее мистер Куонтрилл. – Линии? Гибсон сохраняет нейтралитет, как и Джаспер…
– Линия, сэр, прошу прощения, но не помню, как вас зовут… Линия, уважаемые господа, захватила Гибсон полгода назад или даже чуть больше. Это правда, хотя никто в этом не признается. Местные сенаторы до сих пор болтают так, словно город принадлежит им, но я видела на улицах солдат, а в воздухе – летательные аппараты. Сенаторы лучше всех знают, кто там хозяин. Никто в Гибсоне не восстал против Линии. Все об этом молчат. Никто ничего не пишет в газетах, но всем все известно. Здесь, в Джаспере, люди притворяются, что ничего не знают… или вы действительно не знаете?
Один из работников выругался. Амариллис задрожала, поплотнее закутавшись в пальто мистера Куонтрилла.
– Линейные кого-то ищут. Они пришли в Гибсон по следу, никто не знал чьему. Потом до нас дошли слухи о перебежчике Кридмуре, женщине, не помню, как ее звали, и проклятом шарлатане Рэнсоме. Говорили, что они идут на восток мимо Гибсона. Не знаю, так ли это. Линейные с ума сходят от страха. Локомотивы бросаются на каждую тень. Я знаю об этом, потому что провела на допросах три месяца. Вопросы у линейных были совершенно безумные. – Говоря это, Адела спускалась по каменным ступеням такой отдаленной от центра города улицы, что у нее не было названия, только номер, к тому же немалый – двести или триста. Ступени были скользкими от грязи, и Амариллис на своих каблуках чуть не упала. Лестница спускалась к уединенному месту на речном берегу, где никто не жил. – Прошлый век принадлежал им, как и три-четыре века до этого. Как знать, что ждет нас в будущем. Неудивительно, что они боятся. Люди начали говорить, что я ученая, как этот профессор Рэнсом, если он правда существует. До них дошло искаженное описание пианино – вы знаете, что все только и говорят, что о секретном оружии и волшебных машинах, которые выиграют войну. Я не думала, что линейные власти окажутся такими же доверчивыми, но ошибалась. Сначала ко мне пришел адвокат, сообщивший, что Трест Бакстера подал на меня в суд, а когда я отправила его к дьяволу, меня арестовали и передали Линии. Последовали бесконечные допросы. Линейные хотели знать все о принципах автоматизации и о том, как я им научилась, и я сказала, что дело в моем имени, имени моего рода, и моем гении и больше мне добавить нечего. Им это совсем не понравилось. Они спросили меня, не в сговоре ли я с этим профессором Рэнсомом. Словно все умельцы мира состоят в каком-нибудь братстве. Я ведь даже не была ни на Западе, ни на Востоке – почти нигде. Возмутительные глупости спрашивали: что я знаю о Племени и о Республике Красной Долины? Стоит линейным начать тебя допрашивать, и они не могут остановиться. Меня куда-то переводили, опять допрашивали, снова переводили – они допрашивают и допрашивают, больше ничего не могут. У них есть машины для допросов. Вообще обращаются с тобой как с ничтожеством, а потом наконец выпускают, внезапно, без предупреждения, а мир в это время…
Адела осмотрелась. Мы были одни, без свидетелей, без полицейских. Немощеный берег зарос камышом, за которым простиралась черная вода. Вокруг заброшенной пристани сохранилось несколько пустых лачуг с провалившимися крышами. Здесь дурно пахло – думаю, потому, что на другой стороне реки были бойни: загоны, где убивали скот, лабиринты колючей проволоки и красные огоньки, похожие на костры огромной осадившей город армии. Это сравнение пришло мне в голову позже.
Мы замолкли, думая, что дуэль случится сейчас или никогда. Мне было жаль, что Аделу арестовали – хотя я и не подвел ее под арест намеренно, – и я спрашивал себя, что с ней сделала Линия, чтобы породить у нее такое отчаяние. Я по-прежнему считал, что разум, создавший подобное пианино, незауряден, но теперь опасался, что он поврежден. Я думал о машинах, которые Линия использует для допросов, и вспомнил вспышки света, которые вернули меня к жизни много лет назад в Восточном Конлане. Я содрогнулся, представив, что можно сделать с тем устройством, если использовать его как оружие.
Будь мир справедлив, Адела была бы героиней этого рассказа, а не я, но справедливости нет нигде.
– Что ж, – сказал я и, достав пистолет, притворился, что протираю его рукавом.
Как я уже говорил, это был пистолет для фокусов. У мистера Барнабаса Басби Боско, Волшебника Западного Края, их было два – один настоящий, а другой нет. Настоящим пистолетом он насквозь простреливал деревянную доску, демонстрируя его действие, а затем тайком менял пистолет на ненастоящий, от которого были только грохот и вспышки. Оба пистолета были большими и богато украшенными фальшивой позолотой и резьбой, заметной отовсюду, даже с самых дешевых мест. Я проверил свой пистолет много раз, но все же не был до конца уверен, что мне достался настоящий экземпляр.
