Баскаков рассказывал министрам, сколько кинотеатров в Советском Союзе и какую баснословную прибыль получает государство от кино… А Нея Зоркая шепнула мне:
– Не расстраивайся, у меня еще банка бычков в томате осталась.
И поздно ночью в номере нашей гостиницы мы с «продюсером номер один», сидя на кровати, ужинали банкой «бычков в томате», которую преподнесла нам ведущий критик, и закусывали бычки печеньем, которое подарил нам классик советского кино Михаил Ильич Ромм. А запивали ужин грузинским чаем, который я заварил кипятильником в раковине.
Из коридора доносились вопли и визг: опять то ли матросы били проституток, то ли проститутки матросов.
Наши за границей
В последний наш день в Риме Баскаков попросил меня помочь ему купить кофточку для Юли. Привел меня в бутик, показал на кофточку, которую присмотрел, и спросил: «Красивая? Брать?» Я кивнул (покупателей в бутике почти нет: одна синьора с мужем рассматривали плащи). Продавец – весь внимание.
Баскаков хорошо знал немецкий (во время войны он был военкором) и стал по-немецки объяснять, что ему надо. Продавцу что немецкий, что грузинский – одно и то же. Не понимает.
– Пошли Нею приведем, – сказал Баскаков. – Она по-французски объяснит.
– Не надо, сами управимся. Какой размер?
– Сорок шесть.
Я показал продавцу пальцем на кофточку на витрине, достал ручку и написал на бумажке: 46. Продавец написал цену, и кофточку мы приобрели.
– Мне еще колготки нужны, – сказал Баскаков.
– А что это такое? (у нас тогда колготки были большой редкостью, и я впервые услышал это слово от Баскакова).
– Это такие чулки, переходящие в трусы.
Я показал продавцу на ноги и сделал вид, будто что-то на них натягиваю, до пояса.
Тот положил передо мной брюки.
– Нет, – я показал ему свои носки и изобразил, что натягиваю их до пупка.
Продавец положил на прилавок кальсоны.
– Но! Для синьоры, – и я показал руками груди.
Продавец достал лифчик.
В общем, после долгой пантомимы нам выдали что-то в пакете, похожее на чулки. Я опять показал, что они должны кончаться не на ногах, а на талии.
– Си, си, – кивнул продавец и написал цену.
– А какой размер нам нужен? – спросил я у Баскакова.
– Она примерно твоего роста.
Я показал на пакет, а потом ткнул себя в грудь.
– Для меня хорошо? Фор ми гуд?
– Но, – возмутился продавец, – фор синьора! Фор синьорита!
– Си, си! – сказал я. – Давай!
Продавец, неприязненно посмотрев на меня и на Баскакова, кинул на прилавок другой пакет и написал цену на бумажке. Баскаков прикинул в уме и сказал:
– Пусть даст пять штук.
– Подождите. Давайте сначала проверим, с трусами они или без.
Я взял пакет и начал его вскрывать. Продавец пакет отнял и велел сначала заплатить. Баскаков заплатил. Когда пакет открыли (там действительно были колготки), я приложил их к себе – они оказались короткими. Я жестом показал продавцу – маленькие. Он (так же жестом) объяснил – они растягиваются. Я придерживал колготки у пупка, Баскаков тянул их до пола… А продавец и синьора с мужем с омерзением наблюдали за этой сценой.
Между прочим. О «наших за границей» много подобных рассказов, но – что поделаешь! Как только я пересекал рубеж Родины, я тоже оказывался «нашим за границей». Жизнь – не сценарий, ее не перепишешь. А жаль! Многое изменить или совсем вычеркнуть, ой, как хочется!
О личной жизни
Я был женат три раза. На Ирине, на Любе, и на Гале. На Гале женился недавно – лет двадцать тому назад.
Я любил, и меня любили.
Я уходил, и от меня уходили.
Это все, что я могу сказать о своей личной жизни.
Как Хемингуэй
В сентябре Пырьев командировал нас с Кирносовым в Гагры работать над сценарием.
С Лешей Кирносовым я познакомился еще в Мурманске, когда снимал «Путь к причалу». Пришел ко мне в номер бородатый моряк со стопкой книжек под мышкой и вручил мне новенькую, еще пахнущую типографской краской книжку – «может, для кино сгодится». И сообщил, что учился в том же училище, что и Конецкий, только позже. А сейчас он рыбак, штурман на рыболовецком сейнере. Попрощался и ушел.
А в час ночи опять появился:
– Можно, я временно книжку заберу? Я все раздал, а она не верит, что я писатель.
Забрал книжку – и с концами.
Второй раз я его видел в ресторане нашей гостиницы. Он сидел в компании американских моряков и свободно говорил с ними по-английски. Позже он еще больше меня удивил: когда оркестр ушел на перерыв, он сел за пианино и стал играть Рахманинова…
Потом я узнал от Конецкого, что во время войны отец Леши был морским атташе при советском посольстве в Вашингтоне, и Леша учился в американском колледже.
Прилетели в Гагры, сняли чистенькую комнату недалеко от моря с полным пансионом. Море, солнце, пляж, знакомые…
Я пытался поговорить о сценарии, но Леша взмолился:
– Давай пару деньков отдохнем, как люди. Я три года треску ловил!
Две недели мы валялись на пляже, играли в преферанс, «впитывали атмосферу» и «знакомились с бытом», а к концу второй недели я сказал:
– Все! Пора начинать.
– А давай работать в кафе, – предложил Леша. – Как Хемингуэй!
Пошли в кафе. Сели за столик на веранде, заказали боржоми, кофе, разложили бумагу… Я предложил писать на одной странице поэпизодник по рассказу, а на другой – мои предложения. Начали. Я фантазировал, Леша записывал.
В кафе пришли подруга моего детства – Манана, ее подруга Нелли со своим мужем Гурамом и журналист из Кутаиси по кличке Полиглот (он знал восемнадцать языков). Они позвали нас к своему столу, но мы отказались:
– Работаем, – объяснил я. И мы пошли дальше.
Заиграл оркестр, запрыгали танцующие.
– Может, перенесем на завтра? – предложил Леша.
– Хемингуэй бы работал, – укорил его я и продолжил вносить предложения.
Леша перестал записывать.
– Почему не пишешь? Не слышно?
– Слышно. Я запомню.
Тут в ресторане в дальнем углу возникла драка: кто-то кому-то дал по морде, кто-то ответил… Но их разняли. Оркестранты заиграли лезгинку.
– Пора выпить, – сказал, вернее прокричал Леша. – Официант!
– Подожди, давай со сценарием разберемся.
