– Твоя машина стоит у дома, я накрыла ее ветками, со стороны не видно.
– Спасибо. Я Зуб.
– А я ведьма.
А…
– Ну, обычно так ко мне обращаются. Приходят и орут, метров с двадцать. Ведьма, ведьма! Когда испуганно, когда наоборот. Я их лечу.
– Кого их?
– Местных, кого же еще. Училась до войны, в практику оказалась за Тольятти. Мы выезжали на практикум по травам, отрабатывали, собирая лечебные для лабораторий. Все умерли, от лучевой, от воспаления легких, кого-то убили потом. Я осталась, пришла сюда и живу. Лечу, роды принимаю, скотину пользую, даже свиней могу кастрировать. Ведьма… у меня шрамы вот тут, под ожерельем, страшные, значит, плохая. Никто не любит.
Зуб кашлянул. Покосился вбок и увидел кувшин и кружку. И сообразил – как жутко хочется пить. Ведьма все поняла, налила, протянула. И говорила себе дальше, не умолкая.
– Вроде привыкла одна, с Малышом говорю. Эти же не хотят разговаривать, зовут помочь, оставляют у пещерки еду, кожи, шкуры. Вода у меня тут дальше, сама из-под земли идет. Там у меня даже ванна есть, сама сделала, помоешься.
Зуб кивал и кивал.
– Я вышла посмотреть – что там такое? Грохочут тут не так часто, а это прямо бой. Все горит, дым, летают эти… смотрю – холодина туда идет. И тебя увидела, кричала, ты не слышал. Дождалась, пока закончится, и сразу к тебе. А ты все, провалился, холодный, твердый, едва дышишь. Хорошо, у папы тоже девятка была… или четырнадцатая… не важно. Твоя не заглохла, как будто тебя берегла, сама еле-еле чихает, но работает. Пришлось круг нарезать, чтобы новосемейкинские тебя не нашли, ты же через пост проехал, значит, дрался с ними. И…
Сорок лет? Зуб слушал, слушал и слушал. Ведьма без имени не умолкала, говорила и говорила, как прорвало.
– Эти штуки, холодильники, могут убить. От них не спрячешься за огонь, если открываются прямо над тобой. Ты звенел отсюда и досюда, растирала-растирала, спирту влила, в горячую воду запихнула, а ты не грелся. Пришлось… в общем, пришлось самой тебя греть. Ты не обижайся, я же только для тебя, и не больная, не с чего ничем болеть, одна здесь, много лет, а ты как колода, не двигался, не говорил, глаз не открывал… что делать было-то? Увлеклась, правда, немного, но ты не обижайся, пожалуйста, хорошо?
Зуб машинально глотнул воды. Понял природу ноющего низа живота. Посмотрел на нее.
Сорок лет, блин. Не рожала, сразу видно, ожерелье это… на голой груди… а она, грудь… эх… А у него дело, и есть еще хочется… А она красивая, ведьма-то эта сумасшедшая, не зря ведь имя не говорит, нельзя, если ведьма, имя говорить. И пахнет так сладко, как такое сейчас можно вообще? Кожа горячая, бархатная, трогать и трогать хочется, не отпуская… да что ж такое?!
– Не обижайся, – шепнули губы, оказавшиеся вдруг совсем рядом, – я просто очень долго одна.
А он и не обиделся.
Когда Зуб окончательно проснулся, она рассекала в пещере совсем без одежды. Что-то напевала под нос, смеялась и переставляла какие-то странные безделушки. Он смотрел на совершенно девичьи спину с задницей и улыбался.
Ведьма обернулась.
– А ведь тебя еще искали.
– Что?
– Огромная машина, боевая. Ходили с нее, вынюхивали там, у дороги.
Зуб скрипнул зубами. Искали, значит?
– Искали… на второй день.
Зуб уставился на нее:
– На какой день?!
Ведьма виновато улыбнулась:
– Не сказала, да? Ты два дня лежал.
Глава одиннадцатая. Неоцененная нормальная жизнь
Встретив незнакомца – проверь его тень
Песни Койота
Из тумана Ерш и Хаунд вышли как из воды, раскидывая тягучие плотные плети в стороны. Там, за спиной, продолжала грохотать какофония боя, смешивая выстрелы и дикие вопли серых.
Здесь, волнуясь под ветром, стлалась высокая трава, степь брала свое сильно. Рыжие блики от факела заливали мир вокруг сполохами огня. Черные огромные бочки мрачно высились слева. Дорога, светлея уцелевшими кусками, бежала прямо вперед.
– Откуда обезьяны? – Ерш оглянулся, вслушиваясь. – Мы же, слышишь, в России!
– Уверен? – поинтересовался Хаунд. – Может, тебе кажется.
– Да. – Ерш пожал плечами. – А ты нет?
Хаунд не ответил. Стоял, втягивая воздух и принюхиваясь точь-в-точь по-собачьи.
– Эй!
– Чего?
– Ты не уверен, что мы в России.
– А она осталась, что ли? – Хаунд прочистил горло, харкнув под ноги. – Сильная штука, как наждаком дерет внутри. У тебя тоже?
Ерш мотнул головой. Да, пройти через туман они смогли, но дышалось тяжело.
– Россия, Ершик, это леса, поля, речки чистые, небо голубое, травка с березками, деревеньки на пригорушке. – Хаунд хмыкнул, представив эдакое чудо. – А у нас с тобой жопа какая-то, срань и бедлам. Всюду людоеды, корысть, реки крови, наркомания вон и алкоголизм.
– Надо полагать, ты вчера прямо страдал от последнего.
– Это как раз по-русски вышло, с душой, расслабились, православно наколдырившись. – Хаунд усмехнулся. – Не будем терять времени, подаренного нам случаем, даром, и пошли-ка вперед, дружище.
– Так это самое, слышь, чего про обезьян думаешь?
– Обезьяны? – Хаунд уже начал топать вперед и оглянулся. – Хрен с ними, макаками голожопыми. Может, зооцирк тут оказался в Войну, вот тебе и обезьяны. Вернее, мутировавшие обезьяны. Мне вот крайне хотелось бы, чтобы на самом деле этих приматов перевозили куда-то по железке в момент удара. Знаешь почему?
– Неа.
– Если это и правда траханый зоопарк на колесах, то там точно хватало зверья куда серьезнее. И вот с ним мне сталкиваться совершенно не желается.
– Например?
Хаунд странновато хрюкнул, не оборачиваясь и явно посмеиваясь.
– Барсы, носороги… Насчет барсов вряд ли, а вот лев один точно был бы, или даже два. Медведь, как минимум, еще кто-нибудь волки те же самые. Хотя волков тут и своих, наверное, в лесничестве хватало.
Он вдруг остановился. Ерш замер, видя по напряженной спине, как Пес что-то почувствовал. Или кого-то.
Ружье Ерш не убирал с самого перекрестка.
– Долго мы провозились с дорогой, не видно ни хрена нормально, – проворчал Хаунд, – надо бы место для ночлега найти. Этих-то, глядишь, задержат наши блохастые друзья. А утро вечера мудренее.
Да-да, мысль правильная, йа. Только вот что-то не нравилось ему вообще и в частности, чем-то несло с той стороны, где прятался город. Чем-то очень странным и ни разу не встреченным, пусть и смахивающим на весьма знакомое. Но понять отсюда не выходило, хоть тресни.
