Не вдаваясь в подробности чрезмерно: когда Лай был еще младенцем, его отца Лабдака свергли близнецы АМФИОН и ЗЕФ. Жизни Лая грозила опасность, и его вывезли из Фив приверженцы дома Кадма, чтобы однажды можно было восстановить царскую линию.
Лай вырос гостем при дворе царя ПЕЛОПА в Писе
[246]. Судя по всему, он влюбился во внебрачного сына Пелопа ХРИСИППА, научил водить колесницу и забрал с собой на Немейские игры, где юнец участвовал в гонках.
Вместо того чтобы в целости и сохранности вернуть Хрисиппа Пелопу, Лай повез его с собой, подавшись после игр в Фивы заявлять свои права на трон. Хрисипп согласия на это похищение не давал, положения любовника на содержании стыдился и потому наложил на себя руки
[247]. Когда эти вести достигли Пелопа, он проклял Лая и всю его наследную линию на веки вечные.
То ли из-за проклятия, то ли из-за вялости спермы, а может, по обеим причинам Лай – занявший свое законное по праву рождения место на троне и женившийся на знатной фиванке по имени ИОКАСТА – обнаружил, что все никак не может заделать ребенка. Не впервые отправляемся мы вместе с царем, не имеющим наследника, в Дельфы к оракулу за советом.
Сын Лая и Иокасты убьет своего отца.
Ну, такое не годится никогда. Пророчество, сообщившее Акрисию Аргосскому, что его убьет его же внук, было скверным, а уж это-то… Акрисий и впрямь погиб от руки своего внука, героя Персея, пусть и по случайности, но Акрисий, сказал себе Лай, был глупцом. Он, Лай, найдет более надежный способ обдурить оракула, чем бросать младенца в деревянном сундуке в море. Он, Лай, отрубит гаденышу голову, и вся недолга. Тем не менее, может, все-таки безопаснее держаться подальше от брачного ложа.
Но Лай был мужчиной, вино – вином, а Иокаста – красавицей. Наутро после какого-то большого пира он едва помнил, что провел с ней пылкую ночь, но когда через девять месяцев она предъявила ему младенца, Лай начал понимать дилемму Акрисия. Убить собственного сына означало навлечь на себя месть… богинь мести – эриний. Сидел он на троне и щипал себя за бороду. Наконец послал за своим самым доверенным слугой Антимедом.
– Забери этого ребенка и оставь на вершине горы Киферон.
– Да, владыка.
– И, Антимед, чтобы уж наверняка: прибей его к скале. Не хочу я, чтобы он уполз куда-нибудь, понял?
Антимед поклонился и выполнил приказ – проткнул лодыжки младенца железными штырями и приковал их к шпеньку, который загнал глубоко в землю.
Вскоре на сцене появился пастух ФОРБАНТ, привлеченный громким плачем.
– Ой батюшки, – вскричал он, разбил камнем оковы и взял оравшего младенца на руки. – Кто же смог вытворить этот ужас?
Ребенок плакал безутешно.
– Тш-ш, кроха. Не оставить мне тебя при себе. Простые селяне так с детьми не обращаются. Только великие и могущественные способны на такую жестокость. Нет, не осмелюсь я быть при тебе.
Так вышло, что у Форбанта гостил друг из Коринфа, тоже пастух. Этот друг по имени Стратон с радостью забрал с собой найденыша.
В Коринфе Стратон поднес ребенка своим царю и царице, ПОЛИБУ и МЕРОПЕ. Эта бездетная монаршая пара усыновила мальчика и воспитала как своего сына. Из-за шрамов от оков, пригвождавших его к земле, его назвали Эдипом, что означает «распухшая нога».
Вот так Эдип рос себе вдали от Фив, совершенно не подозревая о своем истинном происхождении. Его жизнь, возможно, сложилась бы, как у привлекательного, умного и гордого царевича – особенно столь избалованного любящими родителями, – если б не неприязнь одного его собутыльника, вечно завидовавшего популярности Эдипа и его непринужденному высокомерию. Однажды вечером вид юных красоток, соревновавшихся за внимание Эдипа, вывел завистника из себя.
– Они липнут к тебе только потому, что считают тебя царевичем, – ляпнул он в сильном подпитии.
– Ну да, – с улыбкой отозвался Эдип, – я понимаю, это несправедливо, но так уж вышло, что я и есть царевич, и ничего тут не попишешь.
– Тебе так кажется, да, – подначил дружок Эдипа. – Но нет.
– В смысле?
– Ты крестьянский сирота и ублюдок, вот и все.
Остальные пировавшие попытались его унять, но выпивка и злость взяли верх.
– Царица Меропа всегда была бездетной, это всем известно. Бесплодной, как Ливийская пустыня. Тебя усыновили, приятель. Ты царевич не больше, чем я. А может, и меньше. Спроси своих так называемых родителей, откуда у тебя эти шрамы на ногах.
Все прочие бросились заглаживать:
– Не слушай его, Эдип. Не знает, что несет. Сам видишь, какой он пьяный.
Но Эдип вполне отчетливо прочел страх в их глазах. После бессонной ночи он отправился к царю с царицей за опровержением.
– Конечно, ты наш сын! С чего ты вдруг задумался об этом?
– А шрамы у меня на лодыжках?
– Ты рождался ножками вперед. Пришлось тащить тебя щипцами из моей утробы.
Полиб и Меропа очень возмутились и разгорячились, и Эдип поверил им. Почти поверил. Имелся один верный способ прояснить этот вопрос раз и навсегда. Эдип отправился к Дельфийскому оракулу.
Он не знал, чего ему ждать в ответ на простой и откровенный вопрос «Кто мои родители?», однако ответ получил не простой и не откровенный.
Эдип убьет своего отца и совокупится со своей матерью.
И больше ничего он от пифии добиться не смог. Как и всегда с оракулами, ответ на все дополнительные вопросы – молчание.
Ошарашенный Эдип покинул Дельфы и побрел по дороге, ведшей прочь от Коринфа. Ему ни за что нельзя больше видеться с Полибом и Меропой. Слишком велик риск как-нибудь случайно причинить отцу вред. А что касается второй части пророчества… от самой мысли об этом Эдипу делалось физически тошно. Он очень любил свою мать – но не так же?
Одно было ясно: чем больше расстояние между ним и Коринфом, тем лучше.
На перекрестке трех дорог
Эдипу его скитания начали нравиться. Его, коринфского царевича, раньше привычно сопровождали повсюду дворецкие, оруженосцы и телохранители. Жизнь на дороге для него, свободного самостоятельного странника, оказалась неисчерпаемо интересной. Он с удовольствием отыскивал способы, как растянуть скромный запас монет в кошельке на подольше. Спал среди живых изгородей, в каждой деревне и в любом городке, где оказывался, предлагал свои услуги садовника, школьного учителя, музыканта, помощника пекаря или какие угодно еще, если требовалось. Руки у него были умелые, ноги шустрые, а ум – несравненно живой. Арифметика, языки, учет, память на длинные поэтические строки – все это давалось его неподражаемо подвижному соображению легко и быстро.
