– Легко тебе говорить, – огрызнулся Сэмюэль, окинув гневным взглядом мои светлые волосы и голубые глаза.
– Да брось, Сэмюэль! – возразила я. – То, что я белая, не значит, что я не отличаюсь от большинства. И не притворяйся, что не заметил.
Он презрительно встряхнул головой и высвободил руку. Но я в любом случае уже закончила. Оставалось только собрать окровавленные салфетки и завернуть их во что-нибудь.
– И со многими ты разговаривал с тех пор, как приехал? – тихо спросила я. – Если не считать меня.
Сэмюэль промолчал, да я и не ждала ответа.
– Везде есть придурки. Джоби – просто отморозок и, пожалуй, заслужил получить по морде, – примирительно сказала я. – Но не надо думать, что с тобой не дружат исключительно из-за внешности. Мне, например, нравится, как ты выглядишь.
Мои щеки ярко покраснели. Я схватила аптечку и выскочила в проход, чтобы вернуть ее на место и заодно выкинуть окровавленные салфетки.
– Все в порядке? – спросил водитель, когда я закрепила жестяную коробочку на липучках.
– А?
– Кровь остановилась? – уточнил мистер Уокер.
– А, да. Я все сделала. Больше не течет, – промямлила я.
Когда я вернулась на место, Сэмюэль уже продел руку в рукав и застегнул куртку, чтобы спрятать окровавленную футболку. На коленях у него лежал «Грозовой перевал». Я села, и Сэмюэль без лишних слов приступил к чтению. Разговор явно был окончен. Мне оставалось лишь достать из рюкзака большой зеленый словарь.
* * *
– Что это вообще за имя – Хитклифф? – проворчал Сэмюэль, продираясь через очередную порцию текста.
Оставалось меньше пяти страниц. Книга далась нам нелегко.
– По-моему, имя еще ничего, в отличие от его характера, – честно призналась я. – По крайней мере, не скукота какая-нибудь типа Эд или Гарри. Романтическое имя.
– Но у него даже фамилии нет! Просто Хитклифф. Как Мадонна или Шер.
Я удивилась, что он вообще знает, кто такие Мадонна и Шер. Сэмюэль не был похож на человека, который слушает такую музыку. Впрочем, я понятия не имела, что он на самом деле слушает.
– По-моему, то, что у него нет фамилии, лишь подчеркивает его одиночество, – задумалась я. – Все вокруг носили длинные пафосные имена, а Хитклифф нет. Он просто цыганский мальчишка – без корней, без семьи, даже без фамилии.
– Да, наверное, – кивнул Сэмюэль. – Для навахо имя имеет большое значение. Каждому ребенку при рождении дают тайное имя на нашем языке. Его знают только родные, сам ребенок и Бог. Его нельзя никому говорить.
– Правда? – восхищенно спросила я. – А какое у тебя?
Сэмюэль бросил на меня недовольный взгляд.
– Его. Нельзя. Никому. Говорить, – насмешливо повторил он.
Я покраснела и опустила взгляд.
– А почему?
– Бабушка говорит, что, если скажешь, у тебя онемеют ноги… но мне кажется, это такой способ поддержания традиций, единства семьи или вроде того. Мама говорила, что это священное имя.
– Ого. Вот было бы здорово, если бы у меня тоже было тайное имя. Мне никогда особенно не нравилось быть Джози Джо. Звучит как-то глупо и по-детски, – тоскливо вздохнула я.
– А какое имя бы ты хотела? – вдруг спросил Сэмюэль с неподдельным интересом.
– Ну… Мама очень хотела, чтобы у нас у всех были имена на «джей». Наверное, таким образом она пыталась объединить нас, прямо как у вас в семьях. Может, лучше будет просто притвориться, что я Джозефина, а Джози – это сокращение. «Джозефина» звучит намного романтичнее.
– Договорились. Отныне я буду называть тебя леди Джозефина, – объявил Сэмюэль, едва заметно улыбнувшись.
– Нет. Лучше пусть это будет мое тайное имя, как у навахо, и знать его будем только мы с тобой, – заговорщическим тоном предложила я.
– Да ты же ни капли не похожа на навахо, – усмехнулся он.
– Ну а если, допустим, в младенчестве меня удочерила прекрасная женщина из навахо? Она бы дала мне тайное имя, несмотря на светлые волосы и голубые глаза?
Сэмюэль помолчал с минуту, внимательно глядя на меня.
– Честно говоря, не знаю, – признался он. – Никогда не слышал, чтобы навахо брали белых приемных детей. Белее меня, по-моему, в резервации никого не встретишь. – Сэмюэль помрачнел. – К счастью, принадлежность к клану у нас определяется по матери, и неважно, кем был отец.
– А ты вообще знал своего отца? – тихо спросила я.
Мне было бы неприятно, если бы он разозлился, однако я этого уже не боялась.
– Мне было шесть, когда он умер. Я помню его смутно. Он звал меня Сэм-Сэм, был высокий и какой-то очень спокойный. Я помню, как жил до его смерти и как все изменилось, когда мы уехали в резервацию. До этого я там никогда не жил. Все было не так, как в нашей привычной квартирке. Я знал язык навахо, потому что мама говорила со мной только на нем. И английский знал, так что в школе мне поначалу было проще. Мама никогда не упоминала отца после его смерти.
– Может, ей было грустно говорить о нем? – предположила я, думая о том, как мой собственный отец после маминой смерти долго не мог даже произнести ее имя.
– Возможно. Но скорее это была верность обычаям. Навахо верят, что, когда человек умирает, от его духа остается лишь плохое. Эта злая часть называется чúúдии. Говоря об умерших, ты призываешь чúúдии. Поэтому… мы почти не говорили о папе, хотя я знаю, что мама любила его и скучала. Когда я был совсем маленьким, она читала мне отрывки из Библии, которую он ей подарил. Наверное, для нее это был единственный способ почувствовать себя ближе к нему, не упоминая его имени. Когда мама вышла за папу, то приняла крещение. Но примерно через год после его смерти она отреклась от христианства. Гнев и горечь переполнили ее. Мама не умела жить одна вне резервации, поэтому вернулась и снова вышла замуж. Больше она уезжать не хочет.
– Не знаю, что бы я делала, если бы мне нельзя было говорить о маме, – прошептала я. – Это помогает мне помнить. Я говорю о ней – и чувствую, будто она где-то рядом.
– У тебя умерла мама? – Сэмюэль повысил голос в изумлении.
– Да. – Меня удивило, что он не знал. Я почему-то думала, что ему известно все то же, что и его бабушке с дедушкой. – Она умерла летом после моего второго класса. Мне было почти девять. – Я пожала плечами. – Наверное, мне повезло, что мама была со мной столько лет. Я многое о ней помню. Как от нее пахло, как она смеялась, прикрывая рот ладонью, как катала меня на качелях, приговаривая забавные считалочки.
– Что хорошего в том, что она была с тобой всего девять лет? Вовсе тебе не повезло. Она умерла, и у тебя больше нет мамы.
Лицо Сэмюэля выражало смятение. Поджав губы, он ждал моего ответа.
– Но все-таки она была со мной. Девять лет – не так уж мало. Мама любила меня, а я – ее. Вспомни Хитклиффа. У него-то не было ни мамы, ни папы.
