* * *
Уйти сразу Слава опять не смог, хотя из парадной вышел решительно, что вполне логично – раньше усну (думал Слава) раньше наступит завтра, а ни о чём другом думать уже и не хотелось. Но в арке опять закурил: теперь-то он точно знал, где их окно, и вот оно горит полным светом, а вот, позже, когда сигарета давно уже закончилась – в полсилы. Маша, видимо, выключила свет и зажгла настольную лампу. Читает? Просто сидит и думает о чём-то? А может, обо мне? Ну не спит же точно. А что она читает, если читает? Уместно ли будет предложить ей своего Ко-нецкого или Ремарка? А если не читает, а думает, то о чём? Я не слишком тороплю события? Да нет же – я их вообще не тороплю, хотя несколько дней до конца отпуска можно было бы и поторопить, а то что потом? Зря не попробовал поцеловать – ну что такого в этом безвинном поцелуе в щёчку? Ничего, вот поэтому, видимо, и хорошо, что не полез, а то было бы… Так, стоп, я влюблён? Определённо. Как это произошло так быстро и почему? И что теперь с этим делать? Да, ладно, можно выкурить ещё одну сигарету и сойтись на мысли, что утро вечера мудренее, но мудрости как раз и не хочется, а чего хочется? Обнять, прижаться и целовать – определённо да. Везти с собой на Север? Из Ленинграда? Поедет ли? Нет, поднимет, наверняка, на смех, и как это, два дня знакомы всего, что за ребячество?
И полусвет погас в окне: всё – легла спать и стоять тут нечего. Слава бросил сигарету и ушёл. Уходя, не обернулся. А если бы обернулся, то увидел бы, что Маша, отодвинув занавеску, выглядывает и видит его, уходящего. И увидев это, он не сутулился бы, а, расправив плечи, шёл бы, как настоящий морской офицер, но – он и так настоящий морской офицер. Подумаешь – плечи, как будто это что-то изменило бы в дальнейшем развитии событий. А, может, и изменило бы – кто сейчас разберёт?
* * *
Маша уснула не сразу и, скорее всего, из-за того, что, выглянув в окно (она и сама не понимала зачем – ну не думала же она, что он там стоит), увидела Славу. И увидев, удивилась, но не только удивилась, а ещё и обрадовалась, хотя сама точно и не поняла чему. Слава ей определённо понравился, но никакого огня в груди и слабости в ногах (как было в первый раз, с отцом Егорки) она не чувствовала, а что чувствовала и понять пока не могла. Да нет, наверное, могла, но не примеряла всё это на себя – вся её жизнь сейчас (и давно уже) была сосредоточена на Егорке, на том, что и её вина была в том, что с отцом его у них не сложилось и он давно уже не давал о себе знать, а Егорку это не то, что всегда, но мучило, и она это видела и старалась, старалась, старалась за двоих, а на себя времени и сил уже не оставалось. Правильно это? Ну нет, но порассуждать с подругами об этом она ещё могла, но делать так не хотела, хотя всем говорила, что хочет, но не может— нет сил. На самом деле, силы были, а вот желаний— нет. Она была довольно красива, хотя это мало волновало её, как и всех красивых людей в принципе. Знаки внимания, ухаживания и попытки сблизиться с ней, скорее, раздражали её – больше всего своей банальностью, неумелостью и неказистостью. А тут – Слава. И ведь не делал ничего особенного – просто вошёл в их жизнь так, как будто тут и есть его место. Не спрашивал (хотя вид-то делал), не ходил окружными путями и не робел, а просто взял и встал вот тут вот, рядом. Откуда он? Кто он? Что дальше? Чёрт, а ведь уже за полночь, а завтра рано вставать – Егорка в садик вставал когда как, а на выходных – как будильник: семь ноль-ноль и вот он, тормошит уже и желает доброго утра. А как уснуть-то? А почему не уснуть-то? Что это так волнует? Да нет, не могла же я влюбиться вот так вот, с ходу и даже хоть бы и в морского офицера. Не могла и всё тут…
– Мама! Мама-а-а! Ну сколько мы будем спать? Ну когда вставать уже?
«Если не открывать глаза, то, может, даст поспать ещё минуток десять…»
– Мама, ну я же вижу, что у тебя глаз дёргается, ну ты не спишь же уже! День уже, вставай! И я есть хочу!
«И козырь под конец выложил» – Маша вздохнула и открыла глаза.
По оттенку серого за окном было видно, что никакой ещё не день, а самое что ни на есть раннее утро. Солнце-то во двор не заглядывало к ним почти никогда и только по цвету маленького клочка неба в верхнем левом углу окна (если смотреть лёжа в постели) можно было научиться определять время суток и погоду.
– Я к дяде Пете уже ходил, но у него только кильки в томате! – Егорка улыбался, рад был, что разбудил маму. – Да и Слава же скоро придёт!
Часы на стене показывали семь двадцать.
– Да не скоро ещё, на девять же договаривались.
Пришёл Слава ровно без одной минуты девять. Пахло от него морозом.
– Там зима началась? – понюхал рукав его шинели Егорка.
– Ну почти, немного подмораживает и ветер холодный, а вот снега нет.
– Ты пахнешь, как Дед Мороз. Я думаю, что дед Мороз вот так должен пахнуть.
– Ты меня раскрыл, Егорка! Я – он и есть! Но, пока нет Нового года, притворяюсь моряком!
– Смешно, у тебя даже бороды нет, какой из тебя Дед Мороз?
– Безбородый, значит!
– Завтракать будешь? – Маша взяла у Славы шапку и перчатки.
– Нет, давай кран сначала, а потом уже посмотрим, что по времени будет выходить.
На кухне Слава снял тужурку и на секунду задумался.
– Я что-то не подумал с собой переодеться взять. А полуголым как-то неудобно.
Маша посмотрела на выглаженную кремовую рубашку и подумала, что полуголым было бы и неплохо, но вслух говорить этого не стала, хотя почувствовала, что немного краснеет.
– Петрович! – крикнула она в коридор, – а дай Славе майку какую почище, будь так любезен!
– А может на него комнату свою сразу переписать, чо так издалека начинать-то? – Петрович пришаркал на кухню, но майку принёс: когда-то ярко-синюю и с эмблемой олимпиады восьмидесятого года, а теперь застиранную почти до белизны.
– Да он нам кран чинить будет на кухне, что ты бубнишь опять!
– Кран на кухне? Ну ты погляди, каков жук! Всё, Машка, считай хана тебе, знаю я эти приёмчики!
– Петрович!
– Петровичай, не петровичай, а пропала ты девка, как пить дать! Потом, посмотришь, в кино тебя поведёт, да в ресторацию какую, а потом уже и целоваться полезет и всё, считай, как муха в паутине ты – сколько не рыпайся, а свободы больше не видать!
Слава прыснул смехом из-под раковины.
– О! – Петрович поднял палец вверх, – Петрович прав! Слушайся Петровича!
Маша села на табуретку и подумала: а какого, собственно, чёрта?
– А на кой она мне, та свобода? Может, и надоела уже хуже горькой редьки.
– Дык я разве же против? Я же о том, что приличные ведь люди ходили, а тут этот… гусар. Погубит тебя, Машка, попомнишь мои слова!
– Так, так, так! А вот с этого места поподробнее, я попросил бы, – Слава выглянул из-под раковины, – что за люди, насколько приличные и в каком количестве?
