– Ой ли не касаются?
– Если и касаются, то участия твоего не требуют. А коньяк ты почему не захватил? Вот, Маша, в этом все мужчины: попроси их чаю подать, так только чай и принесут! Как с ними вот нам приходится страдать, да?
– Коньяк?! Ого, да у вас тут что-то важное?
– Отнюдь. Лечим нервы. Свободен, Михаил, отведи Егорку в парк, пока дождя нет, погоняйте там голубей по лужам. Нам тут долго ещё, да, Маша?
Маша кивнула. До начала разговора ситуация казалась ей противной, неприятной и глупой, но хотя бы ясной, а сейчас она стала просто глупой. И Маша совсем не понимала, к чему всё это приведёт: на сердце стало легче от того, что Мишина мама её не презирает (ей очень хотелось верить в её искренность), но что теперь делать и как ей правильно поступить? Нужно ли просить прощения? Нужно ли собираться и уезжать? Ну всё равно ведь придётся.
Говорили они ещё долго. Маша, неожиданно для себя, рассказывала Вилене Тимофеевне всё, что у неё было в душе, делилась всеми своими сомнениями и переживаниями. И рассказывая, понимала, что запутывается лишь сильнее, и времени, которое она просила у Миши на ответ, нужно ей намного больше.
Миша с Егоркой вернулись с прогулки чумазыми, но довольными, и весь разговор о любви, семье и долге, о жизненных трудностях и сложности принятия правильного решения и прочих высоких материях сразу перешёл к корабликам из коры, которые Егорка с Мишей пускали наперегонки по ручьям и лужам. Вот, смотрите, Миша даже сделал им паруса из листьев липы и каштана, видите, как красиво? Как настоящие, да? А видели бы вы, как они плавали по воде! Совсем как настоящие! Завтра пойдёте с нами пускать? Ну и что, что грязные и мокрые, подумаешь, зато как было весело!
– Вот так всегда, – шепнула Вилена Тимофеевна Маше на ухо, – всё заканчивается тем, что нам нужно стирать, сушить и отпаивать их горячим чаем, чтоб не заболели. Как они прошли естественный отбор – вот что для меня самая большая загадка природы!
Маша с Егоркой оставались у них ещё недолго: Машин больничный заканчивался (отпуск закончился давно уже) и пора было выходить на работу, а от них ближе было добираться и до детского сада, и до работы. Миша ходил грустный: его отпуск тоже подходил к концу и расставание неизбежно становилось всё ближе и ближе и чувствовалось, что вот-вот уже оно войдёт и скажет: «Ах, вот вы где! Я уже и замаялось вас искать!». Вилена Тимофеевна взяла с Маши слово, что они непременно станут её навещать, хотя бы раз в неделю или две, что бы там у них с Мишей не происходило дальше: «Я уже привязалась к вам, Маша, и я так устала терять близких, друзей и знакомых, что мне очень нужно держаться с вами рядом».
Петрович обрадовался возвращению домой Маши с Егоркой и даже не стал этого скрывать за вечным своим напускным недовольством всем вокруг. Миша бывал у них ежедневно, а перед отъездом принёс Маше огромный букет роз, взяв с неё обещание, что она будем ему писать и обо всём, без утайки; Егорке вручил настольную игру «Морской бой», чтоб он готовился стать моряком и не терял времени, а Петровичу выдал строгие указы и наставления, как нужно беречь Машу с Егоркой, пока его нет рядом. Ну и спортивный костюм – авансом за будущие услуги. На этом они и расстались, и провожать его на вокзал не ездили.
* * *
Конец лета и осень слились в одно непонятное время года, и о том, что началась осень, судить можно было только по тому, что с улиц исчезли лотки с мороженым и появились школьники с ранцами. Листья пожухли и облетели ещё в августе, и этого почти никто не заметил: всё произошло в два дня, и дворники, чертыхались, когда их никто не слышит, и едва справлялись с уборкой мокрой листвы, мягким ковром устлавшей тротуары, скверы, парки и дворы. Задули холодные ветра и все даже с некоторым нетерпением ждали зимы: может, повезёт и будут морозы, а, значит, наконец кончится дождь, который никому тут не мешает, но хочется же и разнообразия. Про лето, такое неожиданно яркое в этом году, но короткое, воспоминания быстро смывались дождём, и ленинградцы, рассказывая друг другу истории о вылазках на дачи, пикниках и даже о купании, сами сомневались с правдивости своих рассказов. Ещё чуть-чуть и начали бы полагать, что рассказывают просто свои сны: обычная история для человеческой памяти, хоть в Ленинграде, хоть в Антарктиде.
И хотя Маша этого не осознавала, но такая погода и общая обстановка меланхолии, сдобренной сплином и убаюканной однообразием, быстрее успокаивали её боль и переводили болезнь из стадии обострения в стадию хроническую, когда уже почти не болит или болит, но ты уже привык и не обращаешь на это внимания. Временами бывало грустно, иногда остро давило одиночество, особенно по ночам, когда не спалось, и много раз она благодарила судьбу за то, что та подарила ей Егорку, к которому только прижмёшься – всё почти: нет ни одиночества, ни страха, а только убаюкивающее тепло и тихое счастье. Она помнила те времена, когда была им беременна, и мать с отцом уговаривали сделать аборт, чтоб не позорить их и не позориться самой перед людьми, и теперь Маше становилось от этих воспоминаний чуть не страшнее, чем тогда – тогда страшила неизвестность и полная неопределённость будущего, а сейчас было страшно от того, что было бы, если бы она тогда поддалась на уговоры, и послушалась родителей, и поверила им, что мнение каких-то людей вокруг важнее, чем её собственная жизнь, её желания и стремления и, блин, да лучше вообще об этом не думать!
Миша писал часто – длительных выходов в море у них не было и письма приходили регулярно, – большие, обстоятельно рассказывающие обо всём: о погоде, о том, как проходит жизнь, часто с воспоминаниями о них и всегда интересные. Читала их Маша вслух, и Егорка, а иногда и Петрович, помогали ей писать ответы и переписка их становилась не личной, а общей, для всех, и это нравилось Маше, – что бы ни говорила Вилена Тимофеевна, но было хорошо от того, что Миша не давил, не торопил, не настаивал на своей любви и даже почти и не напоминал о ней, а, если и писал о своих чувствах, то очень осторожно, ограничиваясь общими словами: «скучаю», «жду встречи», «думаю о вас».
Маша с Егоркой, как и обещали, часто навещали Мишину маму, иногда оставались у неё ночевать и даже встречали вместе Новый год – Миша приехать не смог.
Как раз под Новый год они ушли в море и планировали вернуться до него, но сначала непогода, а потом, «раз уж непогода, то давайте отработаем ещё задачи», задержали их там надолго после.
Маша скучала по Мише и сразу после его отъезда, но просто скучала, не придавая тому значения и не роясь в причинах, а после того, как от него долго не было писем во время этой их задержки в море поняла, что уже не просто скучает, а волнуется и не находит себе места от мысли, что может потерять и его, а её в этот момент даже не будет рядом, и если кто ей и скажет, то только Вилена Тимофеевна – ведь сама Маша, по сути, никто для Миши в глазах посторонних людей, и прав не имеет не только на самого Мишу, но и на то, чтобы знать о нём что-то от посторонних. И эта мысль показалась ей важной, но не совсем ясной, и она немедленно поделилась с Мишиной мамой. И мама Мишина сказала, что вполне её понимает, и если это ещё и не любовь, то уж точно довольно весомый повод для брака, не думала ли Маша об этом? И оказалось, что Маша об этом не думала, а почему – и сказать не могла: просто отложив решение в долгий ящик, завалила потом его сверху всяким, да и позабыла, будто решение уже и приняла. А какое? Даже и не спрашивайте, Вилена Тимофеевна, потому что на самом деле не приняла и сомнения уже замучили совсем. А сомнения не в том, что хочет она того или нет, а в том, что она может сделать Мишу несчастным, потому как до сих пор думает, что уж не долг ли перед Славой заставляет его так поступать и точно ли она сможет дать ему то, чего он хочет? Слишком уж ты порядочная, Маша, вот в чём твоя проблема, заметила на это Вилена Тимофеевна, – как аристократка, а не беженец из семьи швеи и наладчика токарных станков из Жданова. Интеллигентность такая – это, безусловно, хорошо и приятно, но в меру, как и соль в бульоне – чуть пересыпал и уже вызывает недоумение вместо ожидаемого восхищения. И, если бы ты спросила моего совета, ну теперь-то это не в счёт, после того, как я намекнула, то я посоветовала бы тебе готовиться к свадьбе, и ты, конечно, как знаешь, но я вот, например, точно уже начну. Миша мой, и это я говорю не потому, что я его мать, а с высоты прожитых лет, партия для тебя более, чем подходящая: красив (красив же? ну а я о чём!), воспитан (всем понятно, чья заслуга), добр (в мать), умён (тут сразу и не поймёшь в кого, то ли только в мать, а то ли в мать и отца) и, как будто и этого ещё мало, но дома бывает редко из-за своей службы и надоест не скоро. А если и этого не хватает, то и жильём в Ленинграде обеспечен. И ты хоть маши руками, хоть не маши, а, знаешь, меркантильность хоть и не в моде, но никто её и не отменял, и что плохого в том, чтобы подумать о своём будущем и будущем своих детей и с этой стороны? Не только с этой, я это подчёркиваю, но и с этой тоже – вот что в этом плохого? Вот и я не знаю. Что такое? Сам цел? Ой, Маша, прекрати! Ну и что, что Егорка разбил эту вазу – это всего лишь ваза, было бы из-за чего расстраиваться! Так мы друг друга поняли по поводу нашего разговора, да? Вот и чудесно.
