– Да. Тут пилотка его, записи кое-какие. Вот медаль, он получил в прошлом году, альбом наш, с училища ещё…
– Пилотка?
– Ну если вам надо, я не знаю, простите… Он любил вас очень, и я подумал, что вы тоже, знаете, может… и вам хотелось бы… Это глупо, да? Маша?
Маша молчала и растерянно смотрела на Мишу, Миша видел, что у неё дрожат губы и лицо стало цветом, как мел. Он растерялся и не знал, что ему делать: говорить? Молчать? Пора уже утешать или просто оставить вещи и уйти?
– А почему же вы не дали телеграмму? Я же ждала, волноваться уже начала…
Фраза прозвучала глупо и повисла в воздухе между ними так и не оконченной.
– Простите, мне нужно побыть одной, – Маша попыталась встать, но ноги не слушались, она остановила жестом руки Мишу, который шевельнулся было ей помочь, выдохнула, встала, прошла в ванную комнату, закрыла за собой дверь и включила воду.
«Тоже физику не учила, – подумал Миша, – и думает, что её не будет слышно».
Он переминался с ноги на ногу и всё ещё не знал, что ему делать— и уйти было нелепо, и стоять здесь невыносимо. Из комнаты Петровича выглянул Егорка:
– А Слава не приедет?
– Нет, малыш, не приедет.
– Никогда?
– Никогда.
– А вы тот дяденька с его фотографии?
– Да. Не знаю. Наверняка… Смотря какая у вас фотография. Но у нас много, где мы вместе.
– Вы друг его?
– Да.
– Вы с тётей Виленой живёте?
– С тётей… А, да – это моя мама.
– У вас столько всего интересного дома.
– Да? Да, наверняка…
– У меня луноход сломался, вы не могли бы его починить? Пожалуйста.
– Да… могу посмотреть… давай… да.
Делать хоть что-то было намного легче, проще и понятнее, чем просто стоять и думать, что делать.
Егорка сбегал в комнату и принёс луноход.
– А отвёртки есть у вас? – спросил Миша, повертев игрушку в руках.
– Отвёртки? Дядя Петя, а у тебя есть отвёртки?
Петрович вышел из комнаты:
– Там, под ванной.
– Там Маша. Закрылась.
– А что она там делает?
– А мне почём знать?
– Маша, – Петрович постучал в ванную. – Слышишь? Открой, Маша! Мне срочно! Маша! Маша, не дури там, слышишь, дверь открой!
Петрович молотил в дверь кулаками, в ответ ему оттуда только шумела вода.
– Военный, – обернулся Петрович к Мише, – а ну-ка! Давай!
Хлипкую дверь выбили с первого раза: Маша сидела на полу между унитазом и ванной, обхватив голову руками и прижав её к коленям, на треск двери и протиснувшегося к ней Петровича, она не обратила ровно никакого внимания.
– Машка, слышишь, ты не дури тут, – Петрович опустился перед ней на колени и тряс за плечи, – ты не вздумай, Машка! Давай, плачь, плачь, не держи, слышишь меня!
– Петрович, сколько раз я просила не называть меня Машкой?
– Не знаю, Машка, что я считал, что ли?
– Ну я просила?
– Наверняка просила.
– Ну так и не называй меня так больше! Слышишь! Никогда не называй меня Машкой! – она кричала ему прямо в лицо, схватив его за тельняшку на груди и тряся изо всех сил.
– Ну ладно, так бы сразу и сказала. Мне отвёртки нужны, я возьму?
Егорка, услышав, как мама кричит в ванной, вопросительно посмотрел на Мишу, он слышал, что мама повышает голос, но редко. И никогда это не было злостью, просто иногда необходимостью или какими-то другими эмоциями, но не злостью.
– Всё нормально, малыш, мама устала просто, но это пройдёт, не бойся.
Из ванной вышел Петрович, аккуратно прикрыл за собой дверь и подал Мише ящичек с инструментом.
– А крепкие нынче тельняшки у вас шьют. Думал душу из меня вытрясет, а тельняшка выдержала. Надо же.
От Петровича по-прежнему разило перегаром, но других признаков опьянения не было, – трезв как стекло, подумал бы Миша, если бы не запах. С луноходом возиться долго не пришлось – просто отвалился один проводок и Миша быстро приладил его на место. Больше поводов оставаться у него не было, за всё время он так и не прошёл дальше вешалки для одежды, и опять топтаться на пороге казалось ему совсем уж неуместным. Маша из ванной не выходила, Петрович топтался тут же и, периодически, осторожно, через щёлку в двери, заглядывал к ней.
Миша аккуратной стопочкой сложил Славины вещи тут же, в прихожей, на газетку и, не зная, как ему поступить с Машей, принялся прощаться с Егоркой и Петровичем.
– Подожди, так как ты уходишь? – удивился Петрович. – А мы как? А она?
И он мотнул головой в сторону ванной.
– Так а я тут при чём? Что я могу? В смысле, кто я такой?
– Это не важно, ты друг его, как ты можешь их вот так вот, запросто, бросить? А что им теперь делать-то?
Мишу немного злило это и отчасти потому, что он понимал, что в чём-то этот сильно потрёпанный жизнью и алкоголем старик прав. Жизнь друга уберечь он не смог (да и не мог, физически, но это не отменяет же того, что не смог) и сам сейчас, что: вот сообщил, вещи отдал и всё, иди гуляй, отпуск же – порхай, как бабочка, ебись, как конь? Но и что делать в такой ситуации, к которой он явно не был готов (просто не думал о ней с этой точки зрения), Миша плохо себе представлял. Выручил Петрович.
– Ты это. Зайди завтра – дверь вон нам в ванную сломал, а чинить кто будет? Зайди уж, хоть дверь почини.
– Хорошо. Обязательно зайду. Завтра же, давайте, где-нибудь после обеда.
– Я дома круглые сутки, так что хоть бы и ближе к полночи.
На этом и расстались. Миша напоследок потрепал волосы Егорке, который выбежал сказать спасибо за починенный луноход.
Домой шлось тяжело и ничего не радовало: ни погода, ни весенний Ленинград, ни красивые девушки, которые проснулись от зимней спячки и массово гуляли по улицам, проспектам, площадям и скверикам. Просидев в парке дотемна, Миша видел, что вокруг всё не так: не так поют птицы, не так шелестят листвой деревья, не так звякают трамваи, не так смеются люди и, смеясь, раздражают. И хочется чего-то, а ничего не хочется. Так и сидеть бы тут до скончания веков и думать, как бы всё исправить.
Дома было тихо: мама тоже переживала из-за Славы, теперь ещё больше боялась за сына и сочувствовала Маше, даже предлагала поехать вместе с Мишей к ней, но Миша счёл это совсем уж ерундовой затеей: не маленький, сказал он маме, справлюсь и сам. Что как-то справится было понятно, но волновалась Вилена Тимофеевна совсем не за него, а за Машу – хоть уже почти и не болело, но каково это, потерять мужа, она помнила хорошо. А каково это – потерять любимого человека в тот момент, когда чувства только зародились и особо остры, особо глубоки и бескомпромиссны, хорошо могла себе представить.
