И убежала искать подходящие вещи. Пока переодевались, – Маша в старый, но почти новый («Я пополнела после первых родов и почти не носила его») халат Мишиной мамы, а Егорка в тельняшку Миши, – пока смеялись друг над другом и рассаживались обратно (Маша и Вилена Тимофеевна на кресла, а Егорка на толстую шкуру «наверное медведя» у камина), какао совсем остыл, но дела до этого не было никому: в тёмной квартире так уютно плясали отсветы языков пламени и так успокаивающе трещали дрова, что было и так хорошо. Долго сидели молча и думали каждый о своём, только Егорка, периодически прерывал молчание вопросами: «Мама, а почему дрова трещат?»; «Мама, а почему дым уходит вверх?»; «Мама, а в камине можно готовить еду?»; «Мама, а раньше так и готовили еду?»; «Правда? А торты они как жарили?» и только когда дрова уже почти догорели и стал слышен дождь за окном, Вилена Тимофеевна наклонилась к Маше и тихонько сказала:
– Видишь, Маша, и с этим можно жить. И с этим можно смеяться. Не отчаивайся – всё как-то разрешается, и это тоже разрешится. Жизнь-то продолжается, будь она неладна!
* * *
В автономку уходили в полной темноте. Сильно морозило, и вода дымила густым белым паром. Командир висел на мостике и следил за клубами этого пара, лизавшими борт, – узкость проходил старпом. Белое, густое облако, укрывшее воду, жило своей жизнью, и лодка, как виделось командиру, была в этом симбиозе воды и тумана лишним, инородным организмом, суть которого сводилась к одному – нарушать равновесие. А люди так и вообще были здесь инопланетянами. Вот интересно, думал командир, если опустить руку в этот туман, утянет там тебя вниз кто или нет? Или просто руку откусит? Но вслух сказал:
– А лисички взяли спички, к морю синему пошли…
– Что, тащ командир? – старпом проходил узкость самостоятельно в первый раз и несколько волновался.
– Хорошо идёшь, говорю! – командир пускать в свои мечты не хотел никого, в мечтах ему уютнее было одному. – Давай, главное, не волнуйся!
Не волновался почти никто. Наоборот, даже были рады, что береговая суета на время отступила и теперь можно было просто… нет, не отдыхать, но делать то, что тебе нравится, к чему ты привык и от чего устаёшь много меньше, чем от бесконечных проверок, быта и всего остального, что обычные люди называют жизнью. Жизнь экипажа не вошла ещё в привычное и ожидаемое русло долгого похода, и те, кто шёл впервые, ещё куда-то пытались бежать, что-то делать и не могли сидеть на месте от ожидания чего-то такого, чего ни у кого больше не бывает и этим потом можно будет гордиться и рассказывать детям и внукам. А Слава грустил.
Автономка, особенно если она не первая, протекает всегда одинаково (за исключением незначительных нюансов) и времени погрустить предоставляет с избытком. Сутки твои расписаны фактически по минутам, но в голову к тебе всё равно никто не заглядывает и грусти себе на здоровье, когда хочешь: хочешь на обеде, хочешь на вахте. Или вместо сна. А если сильно хочешь, то во время занятий и уходом за матчастью тоже не возбраняется. И Слава грустил, хотя ему было легче, чем Маше. И вовсе не оттого, что был он мужчиной, а потому что обстановка вокруг него не менялась никак вообще: одни и те же люди, одни и те же слова, одна и та же погода, одни и те же маршруты, одни и те же действия. Только давление и меняется. И то: от сих до сих и примерно в одно и то же время суток. То есть ждать тебе абсолютно нечего и никакой случай не нарисует тебе Машу вот за тем вот углом или вот в этом вот месте. Чуда Славе было ждать неоткуда. Болели бы зубы, так и то было бы веселей. Да хоть бы уж и авария какая – всё было бы живее, но ничего необычного не случилось, за исключением пары банальных пожаров. Но пожары Слава видел и участвовал в их ликвидации не раз, и теперь, с улыбкой уже вспоминал свой первый, когда он лейтенантом, зная свои действия наизусть, растерялся от того, как всё быстро заволокло дымом, и стоял, хлопал глазами, пока не получил оплеуху от начхима «Включись в ПДА, шляпа!» и потом, от оплеухи этой ожил, очнулся и отработал всё без сучка и задоринки. А начхим потом извинялся: ну ты, мол, это, зла не держи, сам понимаешь, на каждого доброго слова не напасёшься, а оплеух – пожалуйста, бездонная бочка.
К концу третьего месяца Слава перестал спать, что тоже, в общем, не удивительно. И совсем раскис от мечтаний о скорой встрече и будущей, непременно счастливой, долгой и полной приятностей жизни. Но на раскисшего Славу внимания никто не обращал – мало кто не раскисает сидя девяносто суток в железной бочке под водой. Виду-то не показывают, бодрятся, но – раскисают.
Когда задержали возвращение в базу, вот тогда и стало уже почти что невмоготу. Тут же был составлен план: вот тогда приходим, вот срываюсь и лечу (Миша опять тянет вахту за себя и за друга, но Миша даже за услугу это не считал: надо, значит надо), вот он Ленинград, а вот они – поцелуи, тут же лечу назад, но уже легче, потому что до отпуска будет рукой подать, а потом и вот она, – мечта и прямо в руках. На сколько задержали – никто не знал. Подумали где-то в верхах: раз лодка всё равно чухает домой через полигоны боевой подготовки, то отчего бы ей заодно не пообеспечивать задач какому-нибудь крейсеру или эсминцу – ну девяносто дней в море, ну девяносто пять, ну не умрут же они там, правильно? А тут вон как ловко всё выйдет по планам, а ловкий план, это как козырный туз – бьёт любую карту в колоде. Правда, в колодах тех бывают и джокеры, но авося с небосем никто не отменял – не было таких директив в военно-морском флоте, да и по сей день нет. И в этот раз они сработали: проболтавшись лишнюю неделю, лодка вернулась в базу и Слава тут же умчался в аэропорт.
– Миша, слушай, выручи, брат, тут дело такое…
– Слава, да лети уже, к чему слова, взгляды вот эти мокрые и вздохи, друг я тебе или труба на бане? Не надо объяснений, – не порти ими наших высоких отношений!
Миша был хорошим другом. Хотя «хороший друг» – это оксюморон, но больших эмоций на Мишу Слава выделить не мог, не сейчас, – чувства и мысли его быстрее самолёта летели в Ленинград.
* * *
После визита к Вилене Тимофеевне, Маше несколько полегчало и тоска её, острая и яркая, перешла в хроническую стадию, когда рук ещё высоко не поднять, но и истерики уже не случаются. Идя в детский сад за Егоркой, она даже почти радовалась тому, что погода явно налаживается, и бывает солнышко, и почки на деревьях, до того просто набухшие, дружно распускаются, и пахнет в воздухе свежей листвой и теплом, которого ещё нет по-настоящему, но вот запах уже есть.
– Угадай кто, – закрывая ей глаза ладонями, Слава говорил неестественно высоко, но Маша его узнала сразу же, даже до того, как успела испугаться, что кто-то хватает её сзади.
– Агния Барто! – и Маша ткнула Славу локтем, от чего тот даже ойкнул, не ожидая такой реакции.
Маша обернулась и строго спросила:
– Почему не дал телеграмму?
– Мы вчера пришли только, Маша! Что меня, что телеграмму получила бы ты только сегодня, так я подумал, что лучше уж меня!
– Подумал он…
Больше на строгости или ещё что Машу не хватило: она крепко обняла Славу, повиснув у него на шее, и зашептала: «Ну дурак же, ну какой дурак!». А потом они целовались и над ними смеялись дети, которые гуляли во дворе детского сада и дразнили их «тили-тили тестом, женихом и невестой». И они так вот стояли бы неизвестно сколько, если бы Егорка не прибежал к забору и не спросил, собираются ли они забирать своего ребёнка, или бросят тут умирать от старости, а себе заведут нового.
