Теоретически Сили полагалось бы еще оставаться под некоторым действием наркоза и покорно позволить переложить себя в корзину. На практике же он оказался в полном сознании и крайнем бешенстве. Она открыла клетку, чтобы вынуть его, а он исцарапал ей руку и проскочил в аптеку. Не подпустил ее к себе, сказала она, и рычал на нее – ну просто жутко.
Никогда еще наши сердца не открывались так нашему Новому Мальчику, как в ту минуту, когда мы увидели его, занявшего боевую позицию в углу аптеки – все еще грогги от наркоза, но готового стоять насмерть. Я окликнула его, и он сразу перестал рычать и позволил нам с Чарльзом взять себя на руки.
Чувствуя себя последними подонками – в том, что он вырвался из клетки, никто виноват не был, но какой ужас он испытал, когда очнулся в незнакомой клетке и решил, что всеми покинут! – так, чувствуя себя последними подонками, мы отвезли его домой. Он Голоден, заявил Сили, едва мы вошли в прихожую, и сразу же получил полную миску крольчатины. Он Сражался С Разными Людьми! – сообщил он Шебе между глотками, едва ее увидел. Было совершенно очевидно, что сама операция никакого беспокойства ему не причинила.
Но, полагая, что она положит конец его бродяжничеству, мы очень и очень ошибались. Два дня спустя он исчез, а когда мы его отыскали, то не в лесу – впервые в жизни он небрежно шествовал по дороге.
А я-то думала, что операция прекратит подобное, сурово сказала я, впуская его в калитку. А, так она же Против Девочек, ответил Сили, важно шагая к крыльцу. Теперь, когда они его больше не отвлекают, он сможет наконец стать заправским исследователем неведомых земель.
Глава четырнадцатая
И стал, точно так же, как до него Соломон. Когда Соломон был в его возрасте, я строила низенькую кирпичную стенку вдоль дорожки и так часто отрывалась взглянуть, где Соломон, – и при этом откладывала инструменты, что стенка по завершении извивалась змеей.
Теперь стенки я не строила, зато пыталась перекапывать клумбы, и чаще всего это происходило так: совок перевертывает землю – Сили на дорожке, совок еще раз перевертывает землю – Сили по-прежнему на дорожке, в третий раз – Сили все еще на дорожке, в четвертый раз – Сили нигде не видно. Надо полагать, по мановению волшебной палочки, так как никто ни разу не видел, как он убегал. Просто – сейчас он тут, а в следующее мгновение он уже высоко на склоне устремляется к лесу, или в пяти – десяти шагах дальше по дороге устремляется к деревне, или (чаще всего) его вообще нигде нет, и нам неизвестно, в какую сторону он устремился.
– Надо установить эту вольеру, – повторяли мы, но ведь был еще февраль, не то время года, чтобы котенку сидеть под открытым небом в вольере. А потому я перемежала перекопку клумб погонями за Сили (Сили ведь определенно мой кот, объяснил Чарльз, и к нему не пойдет), а Чарльз занимался плодовыми деревьями.
Уж в этом году, сказал он, урожая он обязательно добьется, а потому (в Долине мы были особенно подвержены заморозкам) принялся укутывать рано цветущие груши. Начал он со старых тюлевых занавесок, памяти о моей бабушке, которые отдала нам тетя Луиза. Войдя во вкус борьбы с заморозками, он, когда занавесок не хватило, пустил в ход дерюжные мешки, которые покупал десятками. Чарльз принадлежит к артистическим натурам, и внешность его не слишком заботила, а потому весной посетители Долины (да и те старожилы, которые давно не проходили мимо) буквально вздрагивали при виде нашего плодового сада – эдакий монастырский двор, полный монахов десятифутового роста в белых и зловеще-бурых одеяниях с капюшонами.
Капюшонами они обзавелись потому, что Чарльз, оберегая цветки от соприкосновения с мешковиной, укрепил один угол огромного мешка на жерди над верхушкой дерева. Простое и, если знать причину, вполне разумное объяснение, но, как обычно, причину мало кто знал. И, как обычно, обитатели деревни по-своему истолковали это явление.
– Пугала, – услышала я, как сообщил один старик другому, когда они остановились у входа в сад.
– А-а! – благодушно отозвался его собеседник, словно тридцать с лишним пугал на одном акре зрелище самое привычное.
– Развесили, чтобы кошек отгонять, – был еще один мудрый вывод. (Хотя мы до этого еще не дошли, даже и с Сили.)
– Об заклад побьюсь, лошади небось так и шарахаются, – заметил еще кто-то.
– Будто ведьмы на шабаше, – последовал еще один вердикт.
– В темноте на них, не зная, наткнуться, душа в пятки уйдет, – донесся в сумерках удаляющийся голос.
И правда, в лунном свете, посверкивая инеем, они выглядели жутковатыми призраками.
– Вспомнился мне, – сказал старик Адамс, узрев их как-то вечером по пути в «Розу и корону», – папаша Фреда Ферри. Как он на кладбище повстречался с привидением.
А мы даже не слышали, что на кладбище водится привидение, сказали мы. Так оно там и не водится, ответил старик Адамс и приступил к рассказу.
Выяснилось, что много лет назад отец Фреда Ферри, тоже Фред, имел обыкновение напиваться в лоск, а затем отправляться на кладбище и сидеть там на плите, жалуясь себе, какой он грешник.
– До смерти пугал всех женщин, как они расходились с Собрания матерей, – сказал старик Адамс. – Хоть они и знали, что это он. От его воя их мороз по коже пробирал.
Ну и другие мужчины решили проучить старину Фреда, и как-то вечером накануне похорон один из них забрался в только что выкопанную могилу, когда ворота закрыли, а остальные попрятались за памятниками вокруг.
– Ну, значит, идет старина Фред, – продолжал старик Адамс. – И стонет, и бормочет, какой он, значит, грешник, и тут вылазит Том в старой простыне и орет, значит, чтобы он покаялся.
– И сработало? – спросила я.
– Да нет, – сказал старик Адамс задумчиво. – А вот Тому чуть конец не пришел. Старина Фред подумал, что это, значит, привидение, хвать заступ да и съездил его по башке. «А ну лезь взад, – орет, – сукин ты сын! Нечего по ночам шляться!»
И всякий раз, когда в сумерках я смотрела на заиндевелые мешки, мне вспоминалась эта история. На вершине холма в деревне тоже возникло таинственное сооружение. Старое школьное здание покрывали новой крышей – оно давно перешло в частное владение, а дети ходили в школу в соседней деревне.
Окружали его небольшие коттеджи вроде нашего, и оно было вдвое выше их. Когда строители окружили бывшую школу лесами, они накрыли все здание сверху брезентовым полотнищем, а затем, поскольку местность у нас холмистая и по лесам хлестал свирепый ветер, закрепили брезент и вокруг лесов. Внутри этого шатра строители работали, попивали чаек на планке в тридцати футах над землей и, судя по доносившимся оттуда звукам, были блаженно счастливы.
Однако снаружи этот гигантский брезентовый куб превратился в еще один предмет для всяческих предположений. Одни решили, что под ним воздвигается статуя.
– Так какой же величины она будет-то… Небось их там всю компашку поставят, – сказал кто-то, наслушавшись разговоров в «Розе и короне», что приходский совет надумали увековечить в камне.
