Сафра, уже подросший и теперь не склонный таскаться все время за ней по пятам, был куда более крепким орешком. Сейчас он на дорожке, ведущей к калитке, возле Шани заглядывает в мышиную норку, пока я выдираю сорняки. А секунду спустя он уже улепетнул на верхний бордюр и копает там ямку, а я рядом осторожно подстригаю траву на краю лужайки. Едва он с этим покончит – а копание ямки для Сафры было подлинным искусством: копает на глубину в три четверти лапы, садится, наполняет ее до краев, оборачивается и изучает собственное извержение этой крайне интересной субстанции – воды и лишь потом забрасывает ее вытянутой лапой, будто он тут вовсе ни при чем… Ну, так едва с этим покончив, задрав хвост, ощущая себя Обновленным, он мчится по ступенькам у гаража, огибает угол и уносится по подъездной дороге. А я за ним с кошачьим крюком в руке, чтобы помешать ему протиснуться под воротами.
Кошачий крюк был домашним творением. За много лет до этого, обрезая кусты в лесу напротив, я согнула толстый ореховый прут, который секатор не взял, а проходить по тропе он мешал. Года два спустя я наткнулась на него, когда снова занялась там расчисткой. Теперь он был толщиной в полтора дюйма, а длиной футов в шесть с крюком на конце, где я его когда-то загнула. Созданный природой пастуший посох, решила я, спилила его у основания, отнесла домой, обстругала, высушила и покрыла лаком. Прекрасная вышла палка для прогулок по холмам и для защиты одинокой женщины, или для того, чтобы отгонять собак, угрожающих кошкам из-за калитки, или чтобы зацеплять быстро растущего котика с наклонностями открывателя новых земель. Крюк точно обхватывал его шею и настигал с расстояния, через которое дотянуться до него руками я не могла.
Он понимал, когда проигрывал. Вывертывался из крюка, возвращался и усаживался наблюдать, не пробежит ли кто-нибудь между кустами малины, которые я, бросив крюк и схватив трехзубую вилку, всегда лежавшую возле гаража, начинала бешено пропалывать, пока через минуту-другую он не отправлялся куда-нибудь еще.
Вполне логично, учитывая обстоятельства. И к тому же таким способом я убирала массу сорняков, но случайным прохожим мое порхание по саду давало пищу для разных предположений. Впрочем, вскоре – не таким уж и случайным. Я начала узнавать некоторые лица, маячащие над оградой одновременно, не говоря уж о Фреде Ферри с таинственным рюкзаком на плече – он в одиночестве украдкой с изумлением наблюдал, как я перебегаю с места на место, – схвачу вилку, поковыряю землю, тут же ее брошу и как сумасшедшая помчусь еще куда-то, все время сжимая в руке пастуший посох.
– Ничем долго не займется. Всегда вот так мечется, – услышала я как-то замечание одного из зрителей.
– А жалко, до чего же их доводит, верно? – последовала ответная реплика. – Ну да у нее всегда не все дома были, верно?
– А клюка-то ей зачем? Овец, что ли, думает завести? – донеслось до меня в другой раз.
Нет, заводить овец я не думала. Как и о преемнице Аннабели. Правда, такая мысль у меня мелькнула, но Луиза напомнила мне о той зимней ночи, когда у Аннабели начались колики и мы с Чарльзом водили ее взад-вперед по дороге, поддерживая с боков и светя перед собой фонариком, пока она не оправилась, – и как она эффектно валилась на землю при каждом удобном случае.
– Одной тебе с этим не справиться, – заявила Луиза и была совершенно права. Не могла я и рассчитывать на приобретение ослицы коликорезистентной. А потому я отказалась от своего намерения, и трава на лугу, где стоял мой прицеп, тянулась к небу, потому что некому было ее щипать, так что мне приходилось держать ее в узде с помощью косилки, чтобы иметь возможность подогнать машину к прицепу, когда требуется. Затем я обнаружила, что всадники завели манеру въезжать на луг через пролом в изгороди в верхнем его конце, скакать по выкошенной полосе, а затем брать прыжком жердь, перегораживающую въезд. Меня это начало раздражать. Лошадиные копыта оставляли глубокие впадины, и во время дождя они превращались в жидкую грязь, которая высыхала в каменную гребенку, губительную для автомобильной подвески. А когда в один прекрасный день я увидела, что жердь сломана, мое терпение лопнуло и я повесила доску с предупреждением, что луг – частная собственность и всадники, заезжающие на него, в будущем будут подвергаться судебному преследованию без вторичного предупреждения.
Эффект был поразительным. Со времени эпизода Соломона и селедки миновали годы и годы. Теперь школ верховой езды стало две. И еще несколько в окрестных деревнях, которые облюбовали для упражнений наш лес. И на следующий же день после того, как я водворила доску на видное место, руководительница одной из групп появилась у двери коттеджа, чтобы извиниться, – двое мальчиков в ее группе постоянно сворачивали на луг и перемахивали через жердь. Она им запрещала, но они ее не слушались, сказала она, но теперь они прочли предупреждение, перепугались иска, и она приехала походатайствовать за них.
Иска я никому предъявлять не собиралась, сообщила я ей, а доску повесила, просто чтобы отпугнуть нарушителей, и думаю, что на луг сворачивали не только эти двое. Ну, сказала она, их мать в курсе и, наверное, свяжется со мной. После чего, крайне обрадованная, что ее школе не угрожает опасность в полном составе предстать перед судьей, она удалилась, а затем позвонила извиниться мать мальчиков – в наказание за подобное поведение она на неделю запретила им ездить верхом и предупредила, что продаст их пони, если они еще раз позволят себе подобное, и, конечно, ей крайне неловко за то, как они меня обозвали.
– Обозвали? – повторила я. – Но я никогда с ними не разговаривала. Я не знаю ваших сыновей и уверена, что по лугу скакали не только они.
Руководительница их группы сказала ей, что они ответили мне руганью, не отступала она. И даже повторила их слова, и она не допустит, чтобы они позволяли себе такие выражения с кем бы то ни было. Она пришлет их, чтобы они извинились, и не буду ли я так добра отчитать их хорошенько?
Вечером явились два мальчугана, каждый с букетом в магазинной обертке, на которые, решила я, им пришлось потратить свои карманные деньги. Потупив глаза, опасаясь посмотреть на меня, не то бы они поняли, что я совсем не та, кому они нагрубили, мальчуганы извинились, сказали, что больше не будут, и умчались вверх по дороге, явно радуясь, что избежали тюрьмы.
Так я никогда и не узнала, кого они обругали. Наверное, мисс Уэллингтон, решила я. Я легко могла вообразить, как в своей роли хранительницы Долины она попыталась бы остановить тех, кто вздумал скакать по моему лугу. Не понимала я только одного: почему она мне ничего про это не сказала? Хотя мисс Уэллингтон обожала сообщать, что она сказала и что сказали ей. И всегда была готова встать на защиту правого дела. Оставалось только предположить, что они употребили такие словечки, которые она, будучи истинной леди, повторить никак не могла. А мне так хотелось узнать, что же это все-таки было!
Лето ознаменовалось и наплывом посетителей. Читателей, которые, отправляясь через Сомерсетшир в Девоншир или Корнуолл, писали, спрашивая, нельзя ли им заехать посмотреть коттедж и кошек. Почти никто из них еще на видел Шани, и они расстраивались, услышав, что Сесс умер. Но Сафра покорял их всех, встречая будто самых близких друзей, а Шани приводила в недоумение. Она долго-долго пряталась на кресле, вдвинутом под большой дубовый стол, потом, заметив, как Сафра купается во всеобщем внимании, выбиралась оттуда, терлась о две-три руки, а затем, став центром общего восхищения, уползала по ковру на животе и вновь искала приюта в своем неприступном убежище.
