Пока мы обсуждали, как его спасти, заяц отыскал открытую дверь и был таков. Выскочил во двор по направлению к калитке и в панике угодил прямо в пруд с золотыми рыбками. К счастью, пруд был затянут сетью для защиты от цапель, и в следующую долю секунды заяц с громким всплеском отскочил от сети и благополучно выскочил в калитку.
Мы, конечно, должны были ожидать того, что последовало дальше. Секундой позже раздался второй громкий всплеск. Соломон, в своем возбуждении, тоже помчался прямо в пруд и тоже отскочил от сетки. К тому времени, как он достиг калитки, зайца уже след простыл.
Двор был весь мокрый, Соломон был весь мокрый, мы были мокрые… Все в порядке, заверили мы Дженет, вернувшись в гостиную. Это был всего лишь заяц, и ему удалось убежать. Она смотрела на нас из своего кресла. В этот момент я поняла, что с момента нашего ухода она не шевельнулась ни на дюйм. Все так же сидела, как статуя, с приподнятым бокалом в руке. Когда мы наконец убедили ее, что никто не был убит и не взбесился и что из нас троих, какими бы мокрыми мы ни были, только Соломон на самом деле упал в пруд… Единственное, что она поняла, – это что не стоит приходить к нам в ожидании покоя и отдыха.
И это была правда. Лишь несколько недель спустя сидели мы себе спокойно, занимались своими делами и, не успев сообразить, что произошло, оказались замешаны в охоту. Обычно когда мы слышим охотничий рожок, то загоняем кошек домой, удостоверяемся, что Аннабель находится там, где не может напугать лошадей, и на том успокаиваемся. На сей раз, однако, это была первая охота в сезоне, они использовали каких-то других гончих, и к тому времени, как охота закончилась и лиса ловко скрылась в лесу, они часть этих гончих растеряли. Пять с половиной пар, по словам егеря, который к тому времени сменил свою лошадь на фургон, чтобы пуститься на их поиски. Если они появятся у нас, не могли бы мы их придержать?
Перевожу: пять с половиной пар означает одиннадцать собак. Вопрос, как мы придержим одиннадцать возбужденных молодых гончих, если они выйдут на нашу орбиту, совершенно ускользнул от нашего внимания. Испытывая жалость к потерявшимся собакам, мы сказали, что все сделаем, – хотя на деле той одной, которую удалось поймать, было больше, чем достаточно.
На самом деле не столько мы ее изловили, сколько она сама нам сдалась. Мы возвращались домой, заперев на ночь Аннабель, когда лимонно-белая фигурка ткнулась в нас в сумерках, заискивающе извиваясь, и объявила, что потерялась. Поэтому, приведя ее в сад и дав пару печений, стали думать, что делать дальше. Желанием же собаки, когда она обнаружила, что остальной своры в саду нет, было перескочить через стену и отправиться искать товарищей. Поэтому мы посадили ее, не имея собачьего поводка, на уздечку Аннабель.
Дженет позже призналась, что подумала, уж не мерещится ли ей, когда, выглянув в окно под вечер, она увидела сквозь быстро спускающуюся темноту, как я вроде бы промелькнула мимо с собакой Баскервилей. Это действительно была я. Не успели мы взять гончую на импровизированный поводок, как услышали неподалеку охотничий рожок, и Чарльз сказал, что если я побегу (сам он бежать не может по причине больной спины), то успею перехватить егерей, и это сэкономит нам массу забот.
Когда я туда добралась, егеря, разумеется, уже уехали. В следующий момент проклятый рожок, как некий новоявленный рог Роланда, доносился уже с холма над Долиной, куда егерь в своем фургоне добрался за пять минут, но у меня-то пешком это бы заняло целый час.
Влекомая вниз по Долине возбужденной гончей, я добежала до коттеджа с такой скоростью, с какой не бегала уже долгие годы, и обнаружила Чарльза в том же положении, в каком оставила. Не дозвонившись на псарню, Чарльз позвонил местному полисмену, который сидел за чаем и посоветовал ему позвонить на псарню. «Это все, что я и сам мог бы сделать, понимаете ли», – сказал констебль Коггинс, любезно дав Чарльзу телефонный номер псарни и поспешно повесив трубку, пока его чай не остыл. Поэтому Чарльз вновь позвонил на охотничью псарню, вновь не получил ответа и сидел теперь расстроенный, спрашивая себя, чем все это кончится.
Словно в ответ на этот вопрос, гончая, которую я оставила привязанной к кусту сирени, отправившись поговорить с Чарльзом, в этот момент принялась выть. Это был громкий жалобный зов, похожий на завывание ветра в Фингаловой пещере. «Пропа-а-а-ала, – стонала она скорбно, и звук разносился по Долине. – Привязана в таком месте, где не-е-ету мя-а-а-аса, одни сухари-и-и-и. Спаси-и-и-ите скорее-е-е-ее!»
Поскольку она отказывалась сидеть тихо, если рядом с ней никого не было – а мы, конечно, не могли взять ее домой из-за кошек, – кончилось тем, что я провела следующие три четверти часа, сидя рядом с ней на половичке и успокаивая. Ей понравилось, что ее утешают, и она с признательностью пыталась залезть мне на колени. Чарльз включил свет на крыльце, чтобы егерь смог увидеть нас, проходя мимо, а Соломон и Шеба немедленно появились в окне, выходившем на крыльцо, и, вытягивая шеи, чтобы нас видеть, сами начали возмущенно орать, глядя на мое предательское поведение.
Соседям, должно быть, казалось, что у них галлюцинации, судя по тому, как они, возвращаясь домой на машинах, замедляли ход, освещали фарами наше крыльцо и задумчиво продолжали свой путь по переулку. Никогда еще я так не радовалась, как в тот момент, когда охотничий фургон остановился перед нашими воротами и из темноты раздался голос егеря: «Слава Богу, вы поймали нашу Эмили», а Эмили, даже не лизнув меня на прощание, благодарно перепрыгнула к нему через стену.
Комментарий старика Адамса, когда мы рассказали ему об этом, состоял в том, что это, мол, показывает, какими осторожными надо быть. Имел ли он в виду осторожными, принимая к себе незнакомых собак, или осторожными в смысле демонстрирования людям своего странного поведения на крыльце – я не вполне поняла, но это было не так уж важно. Как бы осторожно мы себя ни вели, с нами вечно что-то происходило. Взять хоть эпизод с зубом Чарльза.
Когда один из его боковых зубов сломался при разгрызании ореха, дантист предложил поставить ему протез. Нормальная ситуация, у многих людей они стоят, и зуб Чарльза на тончайшей кобальтовой пластинке был вполне реалистичен. После его первой попытки им жевать, когда он объявил, что еда теперь не имеет для него вкуса и никогда он уже не сможет нормально поесть, Чарльз впоследствии к нему привык. Единственное исключение состояло в том, что когда протез находился во рту в течение долгого времени – особенно когда у него бывал трудный день в офисе или когда он навещал свою тетю Этель, – у него было от протеза несварение желудка. Во всяком случае, так утверждал Чарльз. В желудке возникал сильный металлический привкус.
Однажды мы возвращались поздно вечером из города, более утомленные, чем обычно, по той причине, что не только навещали тетушку Этель, но и были крайне расстроены, потому что потеряли в то утро какие-то ключи и не могли представить, куда они задевались. Вдруг Чарльз сказал, что ему придется снять протез. Он больше не вынесет его ни одной минуты. Его желудок посылает сигналы присутствия в нем алюминия.
Я предупредила, что если он положит протез в карман, то ясно, как божий день, что тот потеряется. Глупости, конечно, нет, сказал Чарльз, заворачивая хрупкую металлическую перемычку в платок и опуская в нагрудный карман. После чего мы забыли о его зубе и стали беспокоиться по поводу ключей.
