А Петрович от нечего делать стал разглядывать комнату. Как в анекдоте, бедненько, но чистенько. И целая флотилия фотографий, плывущих по стене. Впереди флагманский крейсер – портрет покойной жены, потом корабли поменьше – какие-то люди в приподнятом настроении, позирующие для вечности. Петрович с удовольствием разглядывал фотографии, как будто листал роман в картинках.
И вдруг он зацепился взглядом за один снимок, сощурился и прошептал:
– Ерунда, просто похож. Не может такого быть.
Громко крикнул в пространство квартиры:
– Игорь Николаевич, кто это?
– Где? – переспросил счастливый обладатель найденных очков. – Ах это! А это, дорогой вы мой, мое счастье, мой внук. Правда, на бабушку покойную похож? Не находите?
Петрович не находил слов. Это был тот самый красивый очкарик, над головой которого минувшей ночью так кстати пролетел желтый березовый лист. Казалось, молодой человек извинительно улыбается по поводу переполоха и полного раздрая, устроенного в голове Петровича.
– И где он?
Вопрос был какой-то неполноценный. Что значит где? Где живет? Где работает? Где была сделана фотография? Где он сейчас?
Но Игорь Николаевич не стал уточнять. Ему достаточно было того, что у него спросили о внуке. Любой повод хорош, чтобы поговорить о родном человеке.
– Знаете, иногда мне кажется, что он нигде и везде сразу. Живет в самолетах. Работа у него какая-то международная, вечно колесит по миру.
– Это хорошо, – сказал Петрович только потому, что надо было что-то сказать.
– Возможно. Только понимаете, в чем дело, мне трудно с ним разговаривать. Он все время меня торопит. Я слишком медленно хожу, говорю и даже думаю. Он привык жить на других скоростях, – к гордости за внука примешивалось отчетливое чувство горечи. – В его координатах я сделал слишком мало, прожил жизнь слишком блекло.
Петровичу стало жаль старика, ведь и его ждет то же самое. Вечная история отцов и детей. Великая русская литература нам в помощь.
– Вы что-то хотели мне показать? – напомнил Игорь Николаевич. – Простите, что отвлек глупыми разговорами.
«И он все время извиняется. Наследственное это у них, что ли?» – без раздражения заметил Петрович. А вслух сказал:
– Вот, это вам подарок. От внука. Он просил вам передать.
И протянул старику фотографию. Тот долго смотрел, потом молча поднял глаза на бывшего ученика и спросил:
– Кто это снимал?
– Один мой знакомый.
– Передайте ему, что он настоящий художник. Он сам этого не знает. Тот, кто о себе все понимает, уже не может так снимать. Тут три жизни – коротенькая, длинная и вечная. Это потрясающе тонкая работа.
– Короткая жизнь?
– Да. У листика, ему остались секунды воздушной жизни. Скоро его затопчут.
– А длинная? У этой парочки? – с утрированной небрежностью спросил Петрович, чтобы скрыть волнение.
– Длинная жизнь у церкви. Она, как увядающая барыня, румянится с помощью подсветки, вы же видите.
– У кого тогда вечная жизнь? Такая бывает?
– Конечно, Лешенька, конечно, бывает. У любви. Только у нее. И ваш знакомый это понимал.
– Сомневаюсь, но я ему передам.
И, прокашлявшись, добавил:
– Я побегу, засиделся. Дел очень много.
Петрович ушел так стремительно, что вопросы «Когда ваш знакомый сделал эту фотографию? И кто эта женщина?» отрикошетили от его спины, а потом и вовсе отсеклись закрывающимися дверями лифта.
* * *
Дел у него больше не было. Они разом лопнули, как проткнутые шарики. Петрович неспешно поехал за город, к той самой церкви. При дневном свете она была как женщина, которая только что смыла косметику: посвежевшая и постаревшая одновременно, с приятной глазу чистотой и откровенностью морщин. Кирпич еще цел, но и он неминуемо разотрется в труху ветром и дождем, превратится в тлен. Вот она, длинная жизнь.
А любовь? Неужели вечная? Порхает, как бабочка, с цветка на цветок, перебирая мужчин и женщин. Ложится на плечи грузом страха за любимых, сушит ревностью, мучит расставаниями, застилает глаза слезами. И нет возможности заслужить это благо, приманить бабочку. Выбор всегда за ней. Любовь находит не обязательно самых лучших, или самых красивых, или самых умных, или самых честных. Она может выбрать даже не достойных себя, но это ее право. Как бабочка, которая сама решает, на чью голову опуститься.
Петрович обошел церковь, отыскал неподалеку маленький, заросший камышами прудик, сел на прогретый осенним солнцем валун. Достал из кармана конверт с фотографиями. Размеренными движениями порвал их на мелкие кусочки и пустил мозаику разноцветных обрывков на воду пруда. Долго смотрел, как они дрожат на поверхности, цепляются за торчащие стебли камышей, потом взял телефон и набрал Андрюху.
– Привет, это я. Нет ничего у меня. Все чисто, ложная тревога оказалась.
Пусть кто-то другой смахнет бабочку, но не он.
Эпилог
– Давай уже. Ну и копуша! – мама подстегивала дочь голосом ефрейтора.
– Щас, – обещала ускориться курносая девочка лет семи.
Но обещать не значит сделать. Девочка, не торопясь, отмывала руки от красок. Казалось, она расставалась с цветной грязью с сожалением и растягивала удовольствие наблюдать, как в раковину стекают разноцветные струйки. Мама нервничала.
– Побыстрее можно?
– Щас, – подтвердила твердость намерений дочь.
И опять взялась за мыло. На нем оставались разводы от красок, и хотелось еще раз покатать мыло в руках, чтобы посмотреть, как оно преобразится. Мама шумно задышала через нос.
– Все, нет моих сил больше.
Она потащила дочь в сторону выхода, по пути вытирая мокрые руки носовым платком. Ради ускорения и платком пожертвовать можно. На кону был урок игры на скрипке, на который они решительно опаздывали.
По дороге мама отчитывала дочь:
– Скажи, это только мне нужно?
– Что нужно?
– Скрипка! Вообще все! Все, что мы с папой стараемся тебе дать.
Девочка помалкивала.
– Нет, ты скажи! Вот так и скажи: нет, мама, мне ничего не нужно, я не хочу быть развитой девочкой, которую потом возьмут на хорошую работу, которая потом будет жить среди приличных людей, которая потом скажет матери спасибо… – женщина утомилась перечислять блестящие перспективы и сделала паузу.
Девочка молчала.
– Нет, ты скажи! Молчать и я умею, – приврала мама. – Ты так и будешь всю жизнь рисовать? Может, мы зря с папой стараемся сделать тебя разносторонней личностью? Может, просто купить тебе тонну красок и оставить тебя в покое?
