Петрович специально расчесывал в душе классовую мозоль, пытался вызвать в себе злость, ну, или хотя бы уничижительную снисходительность к страданиям «богатеньких», раззадоривал себя, чтобы отгородиться от их проблем, укрепиться в вере, что ему нет дела до них, что плевать он хотел на их любовные шашни, на все их позолоченные и подсахаренные страдания. «Мне все равно», – повторял он себе упорно и монотонно, как будто загонял гвоздь в голову.
А гвоздь туда не лез. Почему-то теплело в груди от бесполезных и безрезультативных хождений за Лидой. Постепенно он обновил формулу и стал говорить: «Мне все равно, тем более что ничегошеньки и нет».
Вечером пятого дня Петрович налил себе стопочку водочки и вместо тоста с чувством глубокого удовлетворения произнес: «Ни-че-го-шень-ки». Шестой день он проводил тем же тостом и тем же напитком.
* * *
А на седьмой день все рухнуло. В приятном состоянии духа – вахта кончается, скоро пусть скромные, но денежки оттянут карман – Петрович привычно следовал на своем «Москвиче» за Лидой, удивляясь, как все-таки плохо она водит машину. В зеркало заднего вида вообще не смотрит, только если носик припудрить надо. Он это давно понял, потому ехал, особо не прячась. Врушка ваша Клара Цеткин, нет никакого равенства между мужчинами и женщинами. Любой водитель это подтвердит. И нечего обижаться. Мужики же не обижаются, что готовить и стирать не умеют. Ну не дано женщинам водить машину, в генах прокол в специально отведенном месте.
Размышлять на данную тему было приятно, это как-то сглаживало разницу между его «Москвичом» и ее «Мерседесом». В таком философском настроении Петрович не заметил, как выехал за город. В тугом потоке машин они определенно двигались в сторону аэропорта. У Петровича появились неприятные предчувствия, и он с тяжелым сердцем проверил, много ли зарядки на телефоне. Звонить он не собирался, а вот снимать, похоже, придется.
В аэропорту Петрович понял, что его «ничегошеньки» закончилось. И светлое, элегическое настроение под вечернюю водочку тоже. Он понял все раньше, чем появился повод включить фотокамеру. Об этом говорил развевающийся шарф, не поспевающий за стремительно летящей Лидой. Об этом кричала ее тонкая шея, вытянувшаяся, как у жирафа, над гудящим людским морем. Об этом звенела струной ее спина, нервно застывшая у табло прилета. Видимо, нужный ей самолет совершил посадку, и она рванула в сектор прилета. Лида крутила головой и привставала на цыпочки в толпе встречающих, всем своим существом излучая нетерпение и предощущение счастья.
Счастье оказалось высоким и широкоплечим, немного сутулым, с застенчивой улыбкой, удивительно гармонировавшей с очками в тонкой оправе. Молодой человек приятной наружности и, похоже, без пижонских наклонностей, с правильной пропорцией простоты и затейливости. Петровичу такой типаж по жизни нравился. Одного взгляда было достаточно, чтобы вынести вердикт: «фотогеничный». И смотрелись они с Лидой очень гармонично, словно специально готовились к фотосессии. Но вся прелесть была в очевидной случайности, непреднамеренности такой гармонии, в ее естественности.
Петрович отметил это чисто машинально. Ничего не поделаешь, профессия – вторая натура. Он непроизвольно кривился, видя рекламные плакаты Сбербанка, где белозубые муж и жена, а также ребенок с правильным прикусом радуются взятому кредиту. Петрович не любил рукотворную, слащавую гармонию, когда шарфик жены совпадает по цвету с носовым платком мужа.
А тут всего в меру – красок, изгибов одежды, жестов, мимики. Очень качественная картинка получается. Только глаза слишком яркие, необузданные, прямо-таки разбрызгивают счастье на серый пол и немаркие стены аэропорта. Кажется, что поскользнуться на этом счастье можно, как на шкурке банана. Даже сомнение появилось, сработает ли телефонная фотокамера, если близко подойти, ведь вокруг Лиды и очкарика явственно чувствовалось энергетическое поле. Их даже толпа обтекала, не задевая. Как будто они в капсуле стояли, отгороженные от мира защитным экраном любовных флюидов.
Парень, несмотря на импозантную внешность и солидный рост, чем-то неуловимым напоминал профессора Плейшнера из сериала про Штирлица. Наверное, своей неизгладимой интеллигентностью и полным отсутствием бдительности. «Красивый очкарик», как назвал его Петрович, смотрел на Лиду так, что не заметил бы даже взрыва бомбы, не говоря уже о такой мелочи, как направленная на них фотокамера. Можно было встать между ними, пролезть в кольцо сцепленных рук и снимать их счастливые лица. А они бы только досадливо морщились, что он загораживает вид, и отмахивались бы от него, как от мухи.
Петрович хмуро делал свое дело, повторяя про себя «мне все равно, мне совершенно все равно». Чувствовал глухое раздражение, да что там раздражение, настоящую злость. Просто закипало все внутри. «Мне все равно. Какого черта вам приспичило сегодня встретиться? Мне все равно! Денек подождать не могли, когда я в сторону от этого дела отойду, получив скромную порцию денег? Мне все равно! И что теперь с этим всем делать? Мне все равно! Как же вы меня подводите, ребята! Оно мне надо? Мне все равно! Не могли где-нибудь в секретном месте встретиться, чтобы только Джеймс Бонд туда проникнуть мог? Мне все равно! А этот Андрюха, Шерлок Холмс хренов? Какого черта он обо мне вспомнил, сто лет не звонил, а тут нарисовался. Мне все равно!»
«Сволочи вы все», – подвел итог Петрович, отъезжая вслед за Лидой от здания аэропорта. Ее машина не держала полосу, виляла, как пьяная шлюшка. Петрович злился и не скупился на сравнения. Понятно, что этот очкарик держит руку на ее колене, шевелит потными пальцами, вот руль и дергается. Сволочи все! И Андрюха с его паскудным заданием, ведь как будто знал, гад, что у Петровича с деньгами швах. И муж-заказчик, который думает, что все купить можно. Например, правду. Заплатил, и вот тебе правда на блюдечке в виде конвертика с фотографиями. И красивый очкарик, который, как пацан, не может сдержаться, прямо на людях лапает, ни мужской сдержанности, ни осторожности нет. Салабон какой-то, а не мужик. И Лида хороша. Чего ей не хватало? Не могла со своей любовью тихо, как мышка, сидеть? Какого черта утечку допустила? Любви захотела! А когда замуж выходила, о чем думала?
И ведь что получается? У каждого своя правда, каждый знает, как поступать. Муж знает, что жена должна быть только его, потому что он за нее заплатил. А остальные, выходит, безбилетники, их надо за ухо вывести на простор и наказать. Ну, там оштрафовать или расстрелять, по настроению. Логика в этом есть, как ни крути. У очкарика с Лидой своя правда, они хотят быть вместе по праву любви. И глядя на них, понятно, что это не простая «хотелка», а настоящее чувство, можно сказать, редкий случай. И у Андрюхи правда есть, вполне себе понятная: нанять дурака, который любит фотографировать и пить водку. Как менеджер, он нашел идеального кандидата. Ни к кому никаких вопросов! Только у Петровича нет своей правды. Или, наоборот, их у него слишком много.
Ему нужны деньги, очень нужны – это одна правда. Нельзя кидать клиента, если ты себя профессионалом считаешь, – вторая правда. Любовь случается редко, и карать за нее – это все равно что синюю птицу на чучело пустить. Вот и третья правда. И все эти правды настоящие, непридуманные, не из книжек вычитанные. И тянут они Петровича в разные стороны, разрывают на части так, что слышно, как душа по швам трещит.
