Рядом сидела его жена, Алевтина, актриса со следами былой красоты. Поймав флюиды мужа, она решила подставить Изольде подножку и попросила изобразить лягушку. Былая красавица нервно реагировала на новую поросль. Пусть лягухой поскачет. Это вам не Ахмадулину читать. Надо сесть в раскорячку, натянуть платье на коленки, подпрыгнуть, широко открыть рот и ква-а-акнуть. У любого возникнут сомнения в том, что пятнадцать мальчиков любили ее.
Изольда на пол не села. Наоборот, она приняла царственный вид, подплыла лебедушкой к председателю комиссии, погладила его прощальным жестом по щеке и сверху вниз попеняла: «Зачем же ты мою лягушачью шкурку сжег?» Председатель, уже став к тому времени шестнадцатым, оторопел и вздрогнул от прикосновения. Он трусливо извинился одними глазами за каверзное задание, показав взглядом на былую красавицу, свою жену, грозно громоздившуюся рядом. Дескать, это не я, это все она, ведьма старая. Так за пять минут Изольда обрела покровителя в лице народного артиста и недруга в лице его жены, а также место на первом курсе театрального вуза.
* * *
Учеба была захватывающей. Она захватывала все рабочее и свободное время Изольды, точнее, разрушала границу между ними. Репетиции плавно перетекали в ночные студенческие чаепития, больше похожие на диспуты по поводу актуальных трендов в искусстве. Дискуссии были жаркие и рьяные, потому что на дворе уже вовсю гремели кирпичами прорабы перестройки, перестраивающие страну по своему вдохновению, то есть без согласованной с народом проектно-сметной документации, как фишка ляжет.
Понятное дело, что сторонники соцреализма были в ничтожном меньшинстве. Они немного стеснялись своего ретроградства, но стояли на своем. Большинству же хотелось ниспровергать, порицать и прорицать. Сказать, что тебе нравится фильм с понятным сюжетом и динамичным действием, означало пасть в глазах окружающих, прослыть простецом и примитивно мыслящей личностью. В сообществе юных гениев полагалось любить долгий кадр, когда пять минут камера рассматривает ворону на снегу, и восторгаться фильмами, сюжет которых не подлежал пересказу по причине его принципиального отсутствия.
– Про что фильм?
– Старик, это не пересказать, это нечто, это катарсис.
Так от катарсиса к катарсису и катилась их творческая жизнь. Особенно пленила Изольду плотность талантов в театральном училище – плюнь и в талант попадешь, а если прицелишься, то и в гения. От долгого трения о такой человеческий материал неизбежно покрываешься пыльцой незаурядности. Изольда чувствовала, что ей уготована особая судьба, где не будет скаредно зашитых тапок и некрасивой, но удобной обуви. И она никогда не станет ходить по дому в халате. Разве что в шелковом, с драконом на спине, как гейша.
Незаурядные люди незаурядны во всем, включая личную жизнь. Изольда сначала удивлялась, а потом привыкла к той простоте, с которой в их среде небрежно говорили: «Она на тот момент была любовницей Н.» или «Он женился на бывшей любовнице своего отца». Создавалось впечатление, что творческие люди – особенные, и живут они по другим законам. Любовные связи им не то что позволительны, но почти предписаны, вменены в обязанность. Как приставка «де» у французов, выдающая высокое происхождение. Творческим людям постная личная жизнь противопоказана, они чревоугодничают на любовном пиру, ибо без этого иссякнет родник вдохновения. Сегодня сохранил верность жене, а завтра оставил страну без катарсиса.
Из солидарности с новой корпоративной этикой Изольда стала метать стрелы обольщения в сторону Игоря Львовича, бывшего председателя приемной комиссии и нынешнего руководителя их курса, попросту Учителя. При таком опыте и научном подходе у нее имелись все шансы на успех. Тем более что еще на вступительных экзаменах она произвела на него сильное впечатление.
Очень скоро Учитель начал выделять Изольду как «подающую надежду». Кому и какую надежду подавала Изольда – не уточнялось. Весь курс знал, что если Учитель начинает работать с Изольдой, то это надолго. Кто-то миролюбиво бежал в буфет, кто-то воинственно шипел в кругу завистников.
Учитель разбирал самый незначительный этюд Изольды с такой тщательностью, словно это была главная роль в премьере года. Помахав пару секунд крыльями воображаемой бабочки, Изольда обреченно пережидала вдохновенный монолог мастера. Она уставала от его долгих речей.
– Дорогая, вдумайтесь, что есть жизнь бабочки. Это феерия радости, свободы, упругость воздуха под надутыми парусами крыльев. Но вместе с тем это и страдание от осознания скоротечности жизни, бессилие перед неумолимостью времени, трагизм скорого ухода в мир, где нет звуков, запахов, солнечных бликов – нет ничего. Покажите мне дуальность такого мироощущения, неразрывность радости и трагедии, счастья и ужаса близкого конца.
Изольда снова делала круг по комнате, махая руками и привстав на носочки.
– Во-о-от! Уже лучше! Вы схватываете все на лету!
– Так я же бабочка, – отвечала соскучившаяся по диалогу Изольда.
Когда весь курс, изображая лягушку, прыгал по комнате, угрожая обрушением здания, только Изольде доставалось объяснение сверхзадачи этого образа.
– Дорогая, вдумайтесь, что есть жизнь лягушки. Это вечное стремление подняться ввысь, в синеву и чистоту небес, а вместо того – неотвратимое падение вниз, в грязь, в лужу. Это же символ! Лягушка – как образ разорванности мечты и реальности. Покажите мне это! Я хочу видеть и синеву неба, и грязь лужи. Я хочу рыдать от сострадания к лягушке, от своего бессилия изменить этот несовершенный мир. Сделайте мне такой подарок, вы можете!
Изольда, проклиная фантазию Учителя, грузно прыгнула и подвернула ногу.
– Есть! – закричал он. – Я почувствовал этот трагизм!
– Я тоже! – заплакала Изольда. Нога болела так, что слезы брызнули из глаз, как капли из-под приземлившейся в лужу лягушки.
– Как вы тонко все чувствуете!
Со сломанной ногой Изольда попала в больницу, где ее стал навещать Игорь Львович. В новом антураже они уже не были преподавателем и студенткой, между которыми нормы приличия прогрызли траншею даже в таком тяжелом грунте, как театральная среда, а были лишь здоровым, хоть и немолодым, мужчиной и больной девушкой, которая лежит на кровати в тоненьком халатике с призывно приподнятой ногой. Антураж диктовал настроение, и Игорь Львович, тонко чувствуя эстетику момента, не мог не подчиниться законам жанра. Как человек искусства с безупречным вкусом, он почувствовал, что другой такой мизансцены, скорее всего, не будет. Нога, приподнятая на скатанном из одеяла валике, вряд ли сломается еще раз. И эта бледность лица, оттененная больничной подушкой, и девичья беспомощность, подчеркнутая притуленным к стене костылем, будили в нем чувство собственного здоровья, полноты жизни, будоражили остатки молодости. Как мастер, как творец, он просто не мог не откликнуться на призывное обаяние хромоногой молодости. Декорации влекли, и Игорь Львович подчинился тирании момента, растворился в предлагаемых обстоятельствах. Как чуткий художник, он не мог позволить себе испортить мизансцену.
