Но до сквозняка надо дожить. Пока был шторм и шквальный ветер. Ветер выл в душе Танюши, выкорчевывая покой, всаживая осколки обиды. И она пила коньяк, готовясь к труду по расчистке этих завалов. Ведь ветер стихнет, не вечный же он.
* * *
Штормовой ветер охватил и квартирку Марты. Всю ночь Саша с Мартой не расцепляли рук, держась друг за друга, как матросы за спасительную мачту. Марте было так тяжело, что на русский язык не хватало сил. Да и зачем? Он понимает по-немецки. Не говорит, но главное – понимает. В этом Марта была уверена, ведь ни разу Саша не отреагировал невпопад.
Она говорила то медленно, чуть ли не по складам толкуя ему о чем-то важном, недосказанном за их короткую общую жизнь, то убегала вперед торопливым немецким речитативом. Перепады ее настроения были сродни движению штормовых волн, которые то разевали пасть глубин, то дыбились высотой небес. Марта ругалась и била его в грудь, а через минуту ластилась и ворковала. Он был виновником ее счастья и несчастья, она благодарила и обвиняла. И он кивал, слизывал ее слезы, чувствовал ее боль, отчего его собственное страдание словно ужималось в размерах, чтобы потесниться, впустить чужую беду. Ведь и у боли есть предел.
Лишь однажды он что-то не угадал. Марта долго смотрела на него в полной тишине, ожидая ответа. Он прижал ее крепче, но ей этого было недостаточно. Он что-то сделал «невпопад». Марта освободилась, посмотрела на него как-то странно, победно и униженно одновременно, усмехнулась и еле-еле собрала странную фразу:
– С немецкими женщинами этот случай бывайт.
Сказав так, она словно заледенела, и Саша тщетно пытался ее отогреть в своих объятиях. Он носил ее на руках, как ребенка, и плакал, как ребенок.
Саша ушел под утро, чтобы навсегда стать Саньком, а потом, с возрастом, Сан Санычем. Он не любил, когда его называли Сашей. И если это случалось, то хмурился, и тогда морщины на переносице напоминали те две штрассе, на пересечении которых он встретил Марту.
* * *
Дальний Восток, куда приехал Санек с семьей, оказался совсем дальним. Он был ближе к Японии, чем к России. Это касалось не географических координат, а бытовой подложки жизни населения. Женщины, без злого умысла и далеко идущих идеологических выводов, предпочитали японские стиральные порошки, а мужчины негромко, но уверенно ругали бензопилу «Дружба», подержав в руках японскую технику.
Дальний Восток был той частью России, где отступать некуда, позади океан. И это обстоятельство выковывало особые характеры – резкие, нагловатые и надежные, с шершавыми манерами и прямолинейными намерениями. Это где-то можно было небрежно и безнаказанно послать «Да пошел ты…», и человек шел, потому что было куда. А здесь, на краю земли, иногда отвечали так жестко, что пропадало желание говорить что-то походя, не подумав.
Красота этих мест была какой-то вызывающей, необузданной и дикой. Санек вроде бы уж и привык, но каждый раз замирал, захваченный врасплох закатом, к которому бежали попрощаться перед сном бугры сопок. И если ему выпадало оказаться на берегу океана, то он чувствовал, что узелки на душе развязываются, путаные мысли распрямляются. Прежние, знакомые с детства равнины и поля, среди которых он вырос, никогда не приводили его в такой трепет. Там его плечи распрямлялись, как будто продолжая ширь горизонта. А тут красота придавливала своей мощью, ложилась на плечи грузом своего величия, немилосердно показывала тщетность человеческих стараний и мизерность страданий по сравнению с мощью тайги и безбрежностью океана. Санек полюбил этот край искренне и доверчиво.
А Танюша не смогла. Ее раздражало, с какой провинциальной торжественностью здесь произносили «из самой Москвы», говоря о новом платье или новом командире. Ее тошнило от запаха селедки, которую жарили корейцы. Ненавистны были местные самохвальные мифы и тосты про потомков Ермака и прочих бандитов. Все сравнения оказывались в пользу Германии, и прошлое вспоминалось словно укор настоящему. Германия воспринималась как подарок судьбы, а Дальний Восток – как наказание за неумение распорядиться этим щедрым подарком.
Танюша не просто жила на новой географической широте и долготе, но ежеминутно помнила, что живет здесь вынужденно, по вине мужа. Будучи женой офицера, она без раздумий поехала бы за ним хоть в Антарктиду, чтобы жарить там яичницу из пингвиньих яиц, провожая его на службу. Он – военный человек, и она, его жена, должна разделить его судьбу. Рядом с пингвинами она бы чувствовала себя декабристской, что приятно и почетно, хоть и холодно. Она бы создавала уют, как мышка таская пух из пингвиньих гнезд. Но Дальний Восток проигрывал Антарктиде. Здесь была ссылка за преступление не против царя, а против семьи. А кто такой царь по сравнению с ее семьей? Так, мелочь историческая.
Танюша никогда не вспоминала вслух про Марту, не пеняла, не корила. Ни разу. Словно и не было той истории. Но когда она, стоя у окна, удрученно и неприязненно говорила, что «сопки горбятся, как старухи», Санек понимал, сопки не виноваты. Виноват он. И втягивал голову в плечи, как старый дед, женатый на старушках-сопках. Он чувствовал свою вину за плохую местную школу, за мальчишек, которые научили Сережу курить, за потрескавшийся асфальт на дорогах, за мусор вокруг переполненных баков, за бескомпромиссную провинциальность местного драмтеатра, за отсутствие женских шляпок. Танюша из лучших побуждений, пытаясь скрыть свое настроение, говорила, что все это не важно, что «и тут можно жить». Но сама фраза выдавала то, что ей как раз важно и жить ей тут трудно. Когда просто хорошо жить, это не замечают и не обсуждают. Словом, Санек мучился виной за то, что здесь все не так. И особенно за то, что ему тут нравится.
Чтобы искупить свою вину за горбатые сопки и запах жареной селедки, Санек возился с сыном с одержимостью отца-фанатика. Он решал с Сережей головоломные задачки, предварительно разобрав их со штабными офицерами. Водил в театр юного зрителя, покупая билеты только в первый ряд. Ходил с ним в походы, делал утренние пробежки, играл в шахматы и, что больше всего нравилось сыну, учил его стрелять в тире. И все беспокоился: не упускает ли чего? не обделен ли его Сережа? Все-таки провинция, не столица. И тем более не Германия. Ему хотелось дать сыну больше культурности, чтобы он, идя мимо Рейхстага, не тушевался, увидев немецких женщин. И когда сыну исполнилось девять лет, отвел его в музыкальную школу.
Учителя, сплошные евреи, что, видимо, объяснялось близостью Еврейской автономной области, сошлись на том, что способности у мальчика есть, было бы желание. А желание зависит от выбора инструмента. Если не угадать, то будет только мука.
Сереже нравилась гитара, но Санек не хотел растить барда. Ему, офицеру Советской армии, романтика под гитару казалась фальшивой и какой-то цветисто-жеманной. Да и вообще, при слове «гитара» ему представлялись пестрые цыганские юбки и смуглые мужики с серьгой в ухе. Нет, не по пути им с гитарой.
Скрипка казалась игрушечной и несерьезной. Ребенку еще туда-сюда, но взрослому мужику даже стыдно маленько на ней играть. Культурно, конечно, но стыдно. Мужику пилить положено бревно, а не струны.
