В один горемычный день, разбирая электронную почту, открыла лаконичное письмо неизвестного отправителя: «Молодец! Ловко! Моя школа! Отличная пиар-акция! Надеюсь, не держишь на меня зла? Искренне рад за тебя. Аркадий». Она посидела с минуту молча и, не говоря ни слова, пошла в душ, смыть с себя помои, которыми облило ее это письмо. Стоя под струей горячей воды, Ирочка долго-долго объясняла бывшему мужу, что он ошибается, что он все неправильно понял, что это совсем другое, что тут не для себя, что у нее другого выхода не было, что ее загнали в тупик, что Сан Саныч очень хороший, что без пластилина Маруся Ивановна не проживет, что Изольде для дыхания нужен дымок от жженого дерева, что маленькая Оленька любит разноцветие, что у Петровича пять коробок негативов, что без блокнота все бы рухнуло, что дети не виноваты, и она ради них старалась, что «талантулы» – это все, что у нее есть. Но видела улыбку на Аркашином лице. «Ловко!» Она говорила и говорила, повторяясь и путаясь, идя по кругу в поисках убедительных слов и досадуя на себя, что не находит их. А он все шире улыбался. «Моя школа!» Она оправдывалась, захлебываясь словами. А в ответ, как пощечина: «Молодец!»
«Пронеси сию чашу», – устало попросила Ирочка. Кажется, это уже было. В кино? В Библии? В ее жизни? Какая разница. Просила и знала, что не пронесет. Что тот выбор, который ей предстоит сделать, она уже сделала. Только что. В ванной. Просто боится самой себе признаться в этом. Руками отталкивала чашу, а губами тянулась испить из нее.
На следующий день она забила в поисковике интернета два слова: «благотворительный фонд». Словно сплела маленькую петельку, которая подхватила ниточку ее жизни. Вывалилась куча новостей, юридических документов, разных историй. Ирочка читала и глазами художника, натренированного превращать чувства в картинку, видела горные реки, бурлящие человеческими страданиями, и странных людей, которые, вместо того чтобы поберечься, отшатнуться, отойди подальше от опасного места, лезут туда. Они не боятся забрызгать свое благополучие чужим несчастьем, ворочают там камни, строят запруды, воздвигают дамбы, как будто хотят утихомирить эти воды.
Нет, она не из их числа. Она слабая и неумелая, ей бы со своей жизнью разобраться. И еще трусливая, ей страшно. Она только из любопытства почитает. Одним глазком, по диагонали. Просто почитать – это же еще ничего не значит. Всегда можно отступить, отойти в сторону. Ну, хорошо, ответит на одно письмо, только на одно, не больше. Просто там случай вопиющий. Нужно вмешаться, помочь, хотя бы попытаться. А больше не будет, ни-ни, не ее это дело, не по силам.
Хотя… Если поджаться или спонсоров поискать, то в Крым можно еще каких-то детишек взять, пусть настоящие волны увидят. Нарисуют их непременно красным цветом, потому что они очень красивые. Чтобы те дети узнали, что волны бывают не только от прорвавшихся труб в подвале. Но это только один раз, и все, хватит с нее, не может она больше ничего для них сделать. Расстанутся на вокзале, и все, прощайте, загорелые. Ну хорошо, один разок она сходит в районную управу, поговорит там, похлопочет. Но только потому, что по пути на работу. Не ходок она по инстанциям, увольте. С души воротит от казенных коридоров, там таблички на кабинетах мрачнее, чем надписи на надгробных плитах. Один раз в виде исключения похлопочет, и не просите больше.
Так, шаг за шагом, она шла вперед, обманывая себя возможностью бегства. Звонила, писала, встречалась, радовалась, скандалила, благодарила, раскисала, добивалась, пока не поняла, что пути назад нет. Это и есть ее жизнь.
Так, петелька за петельку, начал складываться новый узор Ирочкиной жизни. Крючок, зажатый в старческих руках какой-то небесной рукодельницы, мелькал, набирая скорость. И пока замысел не исполнен, кажется, что нет никакой связи между происходящими событиями, встречами и расставаниями. Мелькают лица, звучат голоса, перемешиваются краски, дробятся дни на мелкие и незначительные случаи, а потом получается узор – у кого-то неприхотливый, у кого-то затейливый, у кого-то незавершенный. Это уж как Бог даст. А у нее вот такой. Просто так ниточке выпало. Жизнь, облепленная «талантулами». Не плохая и не хорошая, а просто другой нет. И, кажется, ей не надо.
* * *
С годами попасть к Ирочке в студию стало трудно. Мольберты стояли так скученно, что приходилось протискиваться боком, с риском оцарапаться об их углы. Ну совсем как в давнишней жизни, когда она продиралась сквозь кольцо гипсовых гномов, окруживших ее со всех сторон. Тогда у нее был муж, была надежда на семейное счастье. Теперь нет мужа. Но зато есть «талантулы», есть благотворительный фонд, есть дети, которые доверяют ей свои фантазии. Счастье, оказывается, бывает разным. Почему-то так выходило, что все счастливые периоды жизни Ирочка передвигалась исключительно боком, на манер краба.
Перед началом учебного года, в последние дни августа, родители-активисты составляли заветные списки, устраивали ночные переклички, ночевали на скамейках, и все это за право отдать ребенка в ее руки. Руки были теплые, но не резиновые. Ирочка так и объясняла родителям, почему она не может взять всех желающих: «Я же не грелка, чтобы быть теплой и резиновой одновременно». Родители кивали, но просили сделать для их чад исключение.
Не попавших к ней деток Ирочка определяла в «филиал», под опеку Оленьки, которая поступила в художественное училище и теперь смешивала краски очень разумно, вдумчиво, в точном соответствии с законами цветовой гармонии. Прежде чем окунуть кисточку, она щурилась и задерживала дыхание, словно биатлонист на огневом рубеже. Прицеливалась. А выходило прежнее «Разноцветие», как в детстве. Но тогда по наитию и неразумности, а теперь на научной основе.
Кстати, именно так – «Разноцветие» – Ирочка назвала свой благотворительный фонд, который бурлил ежедневными заботами и пожирал все ее свободное время. К ней прибилось с десяток «ненормалов», готовых лезть в холодные горные реки под сочувствующие взгляды мирно пасущейся публики. На счет фонда перечислялись пожертвования, и Изольде пришлось освоить азы бухгалтерии, потому что Ирочка наотрез отказалась передавать денежный вопрос в чужие руки. Видимо, история с Аркадием ее чему-то научила. Изольда покрывала стол счетами и банковскими выписками с таким видом, будто раскладывала пасьянс. Эта старомодная картинка привлекала Петровича, и тишину передвижной бухгалтерии частенько нарушали сначала сухие щелчки советского ФЭДа, а потом кокетливые протесты Изольды. Все улыбались, а Сан Саныч как будто случайно начинал наигрывать советский хит «Главное, ребята, сердцем не стареть», что поднимало настроение их маленького коллектива на ту высоту, где легко рождаются шутки, понятные и смешные только среди близких.
Все шло своим чередом. Она рано открывала двери клуба и поздно, обычной последней, уходила с работы. Потому что кто ж дом надолго оставляет? А это и был ее дом. Был детский клуб, ставший домом, где она жила, и квартира, где ночевала. Даже собаку не заводила, с ней же гулять нужно, а Ирочке некогда. Только цветы в горшках разводила, они терпеливые, на улицу не просятся.
В один дождливый сентябрьский вечер, когда пахло осенью, но еще ненавязчиво, Ирочка закрывала детский клуб. Заметила мужчину под грибком песочницы и по его обреченно затекшей спине, повернутой к ней широкой плоскостью черной куртки, поняла, что он тут давно и, скорее всего, ждет ее. По осени это случалось регулярно, многие честолюбивые родители не могли смириться с тем, что их чадо попало в «филиал», и пытались договориться о переводе в «центр». У всех ребенок был самым-самым, место которому только рядом с Ирочкой. Как же не хочется разговоры разговаривать, устала за день, как савраска. Видимо, опять пригодится фраза про грелку. Однако ускользнуть по-тихому Ирочке казалось нечестным. И она устало двинулась в сторону грибка. Заодно и дождик переждет.
