Старик пошаркал к плите и налил себе еще миску.
– Мне так жалко было твоего отца… Война все страшнее. Нацистское помешательство – настоящая зараза, из-за него гибнет уйма невинных людей… Про безумие, которое творилось тридцать лет назад, говорили, что оно положит конец всем войнам, и вот опять то же самое, только теперь куда хуже.
– Вас здесь война, кажется, не очень сильно затронула.
– Вроде бы нет.
– Твои соседи тоже так думают? Насчет нацистов?
Герман пожал плечами.
– Кто знает? Мы такое не обсуждаем. Соседи у меня, правда, хорошие. Женщина тут одна, Каролина, заходит каждый день проверить, как я. У нее оба сына погибли на фронте. – Он покачал головой. – Нет, от войны нигде не укрыться, даже здесь. А ты – я запамятовал – какого года?
– Семнадцатого.
– Помню, как держал тебя на руках совсем малютку. У тебя уже тогда были прекрасные золотистые кудри.
Старик опустил ложку и уставился в пространство.
– Как раз в том году был голод, страшный голод, из-за блокады.
– Я слышала.
– Британцы закрыли Северное море и хотели уморить нас голодом. Люди гибли ни за что. У нас еда была, но мы тоже ходили поджарые, что твои борзые. Мой дед умер от дизентерии, сестра от туберкулеза, а в общем – от плохого питания. Каждая семья так или иначе пострадала – от голода, от сумасшедшего кайзера, от французов, британцев, от нашего ура-патриотизма… И теперь творится то же самое.
Некоторое время они сидели молча.
– Дядя, мне нужно идти.
– Ты не останешься? Столько не виделись…
– Не могу. Я бы с удовольствием.
– Как славно, что ты меня навестила! Я рад.
– И я.
Под Франкой скрипнул старый стул; она встала. Зная, что вряд ли еще увидится со стариком, девушка замерла посреди кухни, крепко его обняв, и отпустила, только вспомнив про Джона, который ждал наверху.
Он был уже готов и стоял у дверей.
Франка попросила дядю показать ей двор, Джон тем временем прокрался по лестнице к двери. Спустя несколько минут Герман с Франкой вернулись в дом. Франка опять его обняла: больше ей не суждено увидеть кого-либо из родственников. Все дорогие воспоминания останутся ей одной. Лишь она будет помнить, какая веселая была мама, как красиво пел папа и какую искреннюю любовь дарил Фреди всем, кого только встречал. Эти осколки прошлого скоро превратятся в ничто.
Дядя распрощался с ней и поднял руку, когда она переступила через порог.
Франка последовала за Джоном, который спрятался за соседний дом. Чуть в отдалении начинался лес. Они молча стали подниматься на холм, и скоро вокруг них сомкнулись деревья. Лучи бледного зимнего солнца с трудом пробивались сквозь густые заснеженные ветви, и даже днем здесь царил полумрак. Франка пожалела, что не взяла снегоступы – не проваливались бы, как ботинки, в этот липкий снег.
Джон нашел подходящие ветки и сделал из них посохи. Снаружи кусал холод, по спинам тек пот. Так и шли – по настоянию Джона в полном молчании.
Джон прокручивал в голове самые разные ситуации, старался вспомнить все, чему его учили, каждое слово инструкторов. Он искал решение задачи: как добраться живыми до Швейцарии? Вспоминал, как его учили переходить границу. В принципе перейти возможно. Здесь нет ни стены, ни колючей проволоки, только посты. А постовые – тоже люди. Они порой засыпают. Или читают письма от родных, когда полагается бдеть. Во время дежурства они разговаривают, шутят, едят. Между постами есть расстояние. Их расположение отмечено на карте. Некоторые эту границу уже переходили, к тому же из-за военного времени количество постов могли и уменьшить. Люди нужны и на русском фронте, и для защиты страны от наступающих с запада частей коалиции.
Франка шла позади и смотрела Джону в спину. Двигался он собранно и решительно. Было непонятно, болят ли у него ноги. Время от времени она начинала думать о том, что ждет их у границы, но тут же себя одергивала: сначала нужно дойти. Колебаться поздно. Единственное спасение – попасть в Швейцарию до того, как гестаповцы найдут под полом старого домика труп Даниэля. Тогда на всех дорогах понаставят солдат…
Каждый трудный шаг приближал к цели. Оставалось меньше сорока километров.
Шли по компасу. Неба почти не видели – только ветви. Ноги болели, и Джон не знал, отчего – из-за недавно заживших переломов или из-за сильного напряжения. Наверное, давало о себе знать и то, и другое.
Он остановился у старого пенька – подождать отставшую Франку. Девушка размотала шарф, и он любовался ее лицом, словно прекрасной драгоценностью. На первом месте по-прежнему оставалось задание, однако не меньше его беспокоила и участь Франки.
– Почти пять. Скоро стемнеет. Думаю, мы прошли больше десяти километров. Как ты себя чувствуешь?
– Полна сил.
– Будем идти еще часа два. В темноте опасно, но выбора нет. Тело Беркеля уже наверняка обнаружили, и нас начинают искать.
– Согласна.
– Ты поосторожней. Внимательно смотри под ноги. Для ночевки подыщем роскошную пещеру.
– Заманчивая перспектива.
– И не говори потом, что я вожу тебя не в самые лучшие места.
– Да уж. Умеете вы развлечь даму.
– Если ничего не найдем, есть палатка Беркеля. Ну, готова?
– Да.
И они двинулись дальше.
Когда к власти пришли национал-социалисты, Армин Фогель уже семь лет проработал в полиции и с легкостью перешел в гестапо. Он служил закону, и теперь закон дал ему власть, о которой он и мечтать не мог, поступая на службу в середине двадцатых. Такая власть многого стоит, и все убеждения, каких он придерживался в юности, полностью растворились в болоте нацистской идеологии. Пока в гестапо непрерывным потоком текут доносы, такие, как он – важные спицы в колесе власти, – без работы не останутся. Жалость и всякие переживания в столь ответственном деле неуместны. Жалость – удел слабых, а переживания – побежденных.
В самом начале третьего часа зазвонил телефон. Фогель отодвинул бумаги, почти полностью закрывавшие стол, и взял трубку. Приложил ее к уху и поежился – холодная.
– Хайль Гитлер! – Раньше ему казалось странным так отвечать на звонок, но давно привык.
– Герр Фогель, это фрау Беркель. – Женщина явно очень волновалась. – Вы не знаете, где мой муж? Он не пришел вчера домой, и до сих пор его нет. Хотя он и раньше задерживался, так надолго – ни разу. Я постоянно ему звоню – не отвечает.
Фогель пообещал отыскать Даниэля и повесил трубку. Общаться с женой коллеги, тем более когда она в таком настроении, ему совершенно не хотелось. Собственной супруги хватало. Он встал и с хрустом потянулся. Кабинет Беркеля был рядом.
Фогель открыл дверь и вошел. Пусто. На столе, как и у Фогеля, высились горы бумаг, только Беркель всегда записывал свои дела в настольный календарь. Ну конечно, коллега – работник донельзя педантичный – записал адрес подозреваемой.
