Когда в больнице узнали, что Франка встречается с Гансом, некоторые медсестры перестали с ней разговаривать.
В конце лета сорок первого Ганс пригласил ее на встречу своих друзей. Они собирались под предлогом занятий философией, на самом же деле – излить недовольство правящим режимом. Молодые люди собирались не в пивной, а в частном доме. На столе среди стаканов с чаем были стопки бумаг и книги. Ганс познакомил Франку с Вилли и Кристофом, и она уселась вместе с остальными за стол. Все они были студенты и младше ее, кроме хозяина – доктора Шмореля, чей сын Алекс сидел тут же.
После краткого обмена приветствиями Ганс начал говорить:
– Все мы слышали рассказы фронтовиков. Мы с Франкой каждый день видим в больнице жертв этой никому не нужной войны.
Присутствующие посмотрели на Франку и опять перевели взгляд на Ганса.
– Вчера я узнал от надежного человека, что на востоке поляков и русских сгоняют в концлагеря. Там их либо уничтожают, либо они умирают от непосильного рабского труда.
От нахлынувшего чувства свободы у Франки едва не закружилась голова. Такие речи она слышала только от отца. Даже Ганс до сих пор не говорил с ней так откровенно. В сердце у нее затеплился огонек.
– Девушек насильно отправляют в публичные дома – обслуживать солдат рейха. Это не просто покорение народа, это убийство и насилие, поставленные на промышленные рельсы. Такого ужаса человечество до сих пор не знало. И творится он от нашего имени.
Поднялся Кристоф.
– То, как обращаются с людьми на оккупированных территориях, – гнусность. Нацисты относятся к ним хуже, чем к собственным гражданам. Вопрос вот в чем: будем ли мы действовать или смотреть и ждать? Сидеть за столом и вести разговоры, за которые, – если кто-нибудь узнает, – нас посадят в тюрьму, – дело, конечно, замечательное…
Он посмотрел на Франку, и она почувствовала себя в центре всеобщего внимания.
– Франка, Ганс рассказал, как нацисты поступили с вашим братом. Они причинили вам страшное горе.
Молодые люди ждали от нее каких-то слов, однако слова не шли с языка. Франка рассказала Гансу – не вдаваясь в подробности – о том, что случилось с Фреди. Всю глубину своей боли она не открыла и не готова была открыть ее малознакомым людям, пусть даже единомышленникам.
– Мне пока тяжело об этом говорить. Достаточно того, что нацисты уничтожили или пытаются уничтожить все благородное и чистое в нашей прекрасной стране… Вы спрашиваете, нужно ли бороться? Я твердо говорю: да! Это наш моральный долг.
– А что мы можем? – спросил Вилли. – Если, как честные немцы, мы обязаны действовать, то как? У противника неизмеримо больше сил. Мы не убийцы и не подстрекатели. Мы не вояки, не молодчики в форме.
– Будем действовать в меру своих сил, – сказал Ганс. – Доверим наши мысли бумаге, напишем правду, как мы ее понимаем. Нацисты трубят о своем могуществе, о том, что их империя простоит тысячу лет, однако настолько боятся собственного народа, что немилосердно подавляют всякое инакомыслие. Им страшна правда. Если мы станем сообщать людям правду – о том, что творят нацисты от имени немецкого народа, – мы победим. Те евреи, которые еще остались в наших городах, носят желтую звезду, а где остальные? Теперь-то мы знаем. Мы знаем, но большинство не знает или притворяется, что не знает. Когда мы заставим немцев взглянуть правде в глаза, у нас появится надежда на реальные перемены. Мы должны стать совестью Германии. Мы должны высказаться в защиту евреев, гомосексуалистов, священнослужителей и всех прочих «врагов государства», пропадающих неизвестно куда. Пусть наш народ и весь остальной мир поймет: есть немцы, которым отвратительны действия нацистов, и они хотят их остановить.
Беседа о политике затянулась на несколько часов, а потом Франка, смертельно уставшая, пошла домой. Слова, услышанные на собрании, еще много дней крутились у нее в голове, заглушая нацистскую пропаганду, что отовсюду лилась в уши.
Чтобы перейти от разговоров к делу, требовалось время. При нацистском режиме добыть, не возбуждая подозрений, самое необходимое для исполнения плана – пишущие машинки, бумагу, копировальный аппарат, – было трудно. Ганс нашел место, где все это держать, – и молодые люди начали набрасывать черновики листовок. Начинали с простых тезисов, а потом на собраниях оттачивали формулировки.
Они назвали себя «Белая роза», и первый выпуск листовок намечался через несколько месяцев – на лето сорок второго. Ни правил вступления, ни устава у группы не было. Списка участников – тоже; никого не заставляли клясться в соблюдении тайны, положив руку на Библию. Само собой подразумевалось, что глава организации – Ганс, и ему решать, чем заниматься.
Приходили новые люди – и старые члены группы, принимая их, руководствовались по большей части интуицией. Появление у них агента гестапо означало бы для всех арест и тюрьму или даже хуже. На ребят давил тяжкий гнет нацистского режима, но они умели смеяться и веселиться. Они были молоды.
Деятельность группы никак не затрагивала университет, где большинство из них учились. Маленький островок свободомыслия среди океана преданных рейху.
Франка и Ганс все свободное время проводили вместе. И не столько из-за «Белой розы», сколько ради самих себя. Хотя Германия погружалась в бездну, молодость и любовь брали свое.
Как-то раз в апреле сорок второго, незадолго до первой рассылки листовок, Франка с Гансом прогуливались по набережной, держась за руки. Народу было много. Молодые пары и супруги, перед которыми весело скакали ребятишки, и все казались примерно такими же, как Франка с Гансом. Они прошли мимо пожилой пары – муж и жена сидели на скамье, глядя на закатное солнце с умиротворенными улыбками на сморщенных лицах.
– Как думаешь, через пятьдесят лет мы будем вот так сидеть? – За шуткой Франки скрывался вполне серьезный вопрос.
– Конечно! Не могу даже представить себя с кем-то другим.
Франка хотела еще что-то спросить, но он продолжил:
– Я даже по-своему завидую таким людям. Они словно не замечают, что происходит вокруг. Какое, наверное, счастье – уметь вот так от всего отстраниться.
– Ганс, ты так никогда не сможешь. Не такой ты человек. Это одна из причин, почему я тебя люблю.
– А еще – за мою неслыханную красоту.
– Вот не хотела про нее говорить, а то будешь думать, что я поверхностная.
– Поздно, теперь я тебя раскусил.
– Когда мы одни, ты совсем другой. Какой-то… более легкий, что ли.
– Ты меня видишь настоящего – человека, каким я хотел бы быть всегда. – Ганс огляделся – не слышат ли их? – и продолжал: – Ты видишь меня такого, каким я буду до конца дней, – вот только свергнем нацистский режим. Лишь одного я и хочу – вести простую тихую жизнь, быть собой – и быть с тобой.
Франка не сомневалась. Она верила ему абсолютно.
В листовке было около восьмисот слов. Франка читала ее и перечитывала и никак не могла насытиться. Глаза остановились на третьей строке. «Кто из немцев может хотя бы представить, какой позор падет на нас и наших детей, когда на свет выйдут преступления, ужас которых неизмерим». Листовка призывала всех немецких христиан «оказывать пассивное сопротивление и везде и всюду препятствовать, пока не поздно, этой безбожной войне». В конце помещалось стихотворение, прославляющее свободу, и призыв скопировать листовку и передать как можно большему числу людей. Над текстом шла надпись: Листовки «Белой розы».
