– Фройляйн! Франка!
За окном выл ветер.
– У вас есть семейные фотографии? Фотография Фреди есть?
– Да, есть.
– Можно посмотреть? А то я, когда выходил, что-то ни одной не видел.
– Раньше были. Я незадолго до вашего появления их сняла.
– Но они у вас сохранились?
– Да.
Франка вышла и вернулась, неся бережно, как раненую птицу, две фотографии с загнутыми уголками. Он осторожно взял одну. На ней была вся семья – Герберы сидели, по-видимому, на крыльце этого домика. Франка – лет примерно шестнадцати – в белом платье, с короткими светлыми кудрями. Она обнимала отца – плотного сложения красивого мужчину с каштановой бородкой и веселыми глазами. У матери светлые длинные волосы разметались по плечам; она ослепительно улыбалась, а глаза сияли даже на старой выцветшей фотографии. Она крепко обнимала смотревшего на нее с любовью восьмилетнего Фреди. Его тонкие ручки и ножки торчали из рукавов и шорт, словно палочки. На обратной стороне была дата: «Июнь, 1933».
Франка протянула ему вторую фотографию. Этот снимок сделали из окна домика теплым летом тридцать пятого года. Фреди, сидевший на коленях у отца, улыбался в объектив. Камера запечатлела обожающий взгляд отца. Франка сидела сбоку с видом слишком серьезным для молоденькой девушки.
– Спасибо, что показали.
Франка кивнула и унесла фотографии.
Он почти управился с мясом и овощами, когда она опять пришла и принесла стул. Села, подождала, пока он доест.
– Благодарю вас, что рассказали вчера о себе.
– Я давно о своей семье не рассказывала. Не хотелось бередить раны, которые едва начали заживать.
Держи себя в руках. Не торопи ее. Она сама все расскажет.
Он выпил воду и поставил стакан на поднос, Франка молча взяла поднос и вышла.
Вечером он сидел, слушая, как за окном беснуется ветер. Наступили сумерки; Франка принесла лампу. Села. Он молчал, ждал, пока она заговорит.
– Расскажу вам остальное. Я долго раздумывала, что рассказать, о чем умолчать и тот ли вы, за кого я вас принимаю. Потом решилась. Терять-то мне нечего. Если вы не тот, кем я вас считаю, и, рассказав, я лишусь своей жалкой жизни, – так тому и быть. Скрывать я ничего не стану. Незачем. Мне теперь все безразлично. Можете меня убить. Ваши убили моего отца. Те, другие, убили прочих, кого я любила.
Он решил на время забыть, для чего сюда прибыл. Лучше посидеть молча, пусть она изливает душу, раз уж надумала. Еды ему хватит на неделю или больше. Если она захочет уйти, он не пропадет. Не его дело спасать эту немку от ее прошлого. Время для сочувствия и прочих сантиментов совершенно неподходящее. Откинувшись на подушки, он стал слушать. Ветер за окном стих, наступила ночь. Комнату наполнял золотистый свет лампы. Франка уставилась в пустоту. Ее словно окружало прошлое; можно было протянуть руку и дотронуться до него.
Берлин – столица, и Гитлеру поневоле приходилось там жить, но он никогда не любил этот город. Самым важным местом для него был Мюнхен. Он часто говорил о своей безграничной любви к Мюнхену, куда однажды приехал нищим художником; там он рисовал открытки и продавал их на улицах. Именно там в 1923 году провалившийся «Пивной путч» дал начало национал-социалистической революции; тела погибших во время путча позже уложили в каменные саркофаги, над которыми несли вахту эсэсовцы в черной форме и с суровыми лицами. В Мюнхене Гитлер впервые нашел сторонников – демобилизованных солдат, разных неудачников, отщепенцев, изуродованных войной. В самом начале они ходили в обычных пальто или куртках, – денег на форму не было. Число их неуклонно росло, и Гитлера вскоре – а прошло лишь несколько лет после его приезда – стали называть «король Мюнхена». К сорок первому году, благодаря нацистскому перевороту, блеск и очарование Мюнхена заметно потускнели. От нацистских флагов некуда было деваться, – еще хуже, чем во Фрайбурге. Везде заправляли гитлеровские молодчики; люди чувствовали себя зажатыми в клещи. И все же нацисты не смогли полностью изгнать радость и красоту из полного жизни города. Франка нашла утешение в искусстве; она регулярно посещала концерты, она целиком погружалась в музыку – тоже своего рода форма протеста. От музыки расцветала та часть ее души, куда не было доступа нацистам. И это ее слегка утешало, ведь так явно увлекаться искусством означало быть негласным противником нацизма. Гитлер пренебрежительно отзывался об интеллектуалах и эстетах. Выказывать любовь к прекрасному считалось признаком слабости, отступлением от насаждаемого нацистами образа несгибаемого арийца. Концертный зал стал убежищем, где Франка, ощущая единение с другими слушателями, наслаждалась льющимися со сцены звуками музыки.
Ее дни в госпитале были наполнены переживаниями – ужасными и прекрасными, страхом и радостью. Здесь лежали солдаты с фронта – с такими увечьями, каких Франка раньше и представить не могла. Совсем молодые ребята с судьбами, перечеркнутыми вражескими пулями или бомбами. Кто-то лишился глаз, кто-то – ног, у кого-то сгорело лицо; воля к жизни у них быстро угасала. Столько потерь! Франка садилась рядом, гладила, улыбалась – иного утешения у них не было. Ей показывали фотографии жен и подруг – те иногда приходили, с букетами и заплаканные.
Находясь здесь, ощущая себя нужной, Франка испытывала такое счастье, о каком раньше даже не подозревала. Эти люди словно зажгли свечу в темноте ее души. Порой они рассуждали о рейхе и своих надеждах на его полную и окончательную победу. Выбитые зубы и порванные губы не мешали им восхищаться величием битвы. Они хранили непоколебимую верность режиму, их погубившему. Мало кто понимал: ими попользовались – и выбросили. Лишь немногие догадывались, какой их ждет суд истории. Остальные до самого конца не сомневались, что жили правильно. У Франки не хватало решимости их разубеждать. То была бы страшная жестокость.
Ганс Шолль носил серую форму вермахта, однако сохранял редкое в те дни обаяние. Он был на год младше Франки, русоволосый, лицо как с киноафиши. Другие медсестры, когда он проходил мимо, подталкивали друг друга локтями. Ганс изучал в университете медицину. Салютом никого не приветствовал, протягивал руку для пожатия. Франку он пригласил на свидание через полминуты после знакомства. Устоять перед ним было невозможно, и она почти сразу согласилась. На следующий вечер они пошли на концерт. Во время Пятой симфонии Бетховена Ганс уже держал Франку за руку, а девушка уже успела понять: он не такой, как другие. Он такой же, как она.
Теплой летней ночью после концерта они сидели в парке, попивая красное вино, над городом ярко светила луна. Этого почти хватило, чтобы обо всем забыть. Ганс смешил ее; с ним она чувствовала себя красавицей. Глаза у него блестели. Ужасы террора отошли на второй план. Прошлые терзания позабылись. В ее жизни началось нечто новое.
Ганс был из Ульма – городка в ста пятидесяти километрах от Мюнхена. Франка ездила туда в детстве. Он много рассказывал о своей семье. Отец – предприниматель – интересовался политикой и яростно критиковал нацистов. Его арестовали за «мятежный образ мыслей». Ганс часто говорил о братьях и сестрах, особенно о Софи, которой предстояло через год поступить в университет. Раньше он тоже был членом гитлерюгенда. Такому бы стать одним из светочей движения, но… нацистского значка он не носил, о правительстве говорил уклончиво, старался сменить тему. Зато пересказывал услышанное от знакомых солдат, служивших в Польше. Говорил о гражданских правах, о свободе так горячо и страстно, что у Франки не осталось сомнений в его убеждениях. Он весь был проникнут свободой. С ним Франка могла обсуждать искусство и политику, и он тоже считал, что игры национал-социалистов приведут к уничтожению немецкого народа.
