Иными словами, можно проверить экспериментальным путем, как дети осваивают разные способы понимания, и выяснить много всего интересного. Но, возвращаясь к Докинзу и его вопросу: если ли такой метод, с помощью которого можно было бы проверить, как на детей влияют сказки?
Времени на такое исследование понадобилось бы гораздо больше, чем на бристольский опыт: оно оказалось бы длиной в целое детство. Есть и еще один важный отличительный момент: для него потребовалась бы контрольная группа. Бристольских ученых интересовало, что происходит естественным образом в жизни ребенка, тогда как в этом гипотетическом эксперименте пришлось бы взять группу детей со свободным доступом к волшебным сказкам, фэнтези и так далее, и другую — без него.
И, увы, пришлось бы вести очень жесткую политику (что само по себе совершенно недопустимо): никакого тайного «Гарри Поттера» под одеялом; никаких детских стишков со всякими фантастическими образами вроде прыгающей через луну коровы. Ученые наблюдали бы за детьми на всем протяжении школы, вплоть до выпускных классов, дабы выяснить одну простую вещь: получили ли те, кого ревностно охраняли от волшебства и магии, заметное преимущество в понимании науки.
Разумеется, никто не будет ставить такой эксперимент. Это было бы форменным насилием над ребенком. Дабы удостовериться, что объект никогда не имел ни малейшего контакта ни с какими сказками, пришлось бы содержать его практически в тюремных условиях. Докинзу это прекрасно известно; он не стал бы настаивать ни на чем неразумном, невозможном или тем паче жестоком. Заявляя, что он хотел бы получить какие-то научные данные, Докинз, я полагаю, готов достаточно широко понимать природу этих самых данных.
Единственный способ понять, что происходит в голове у того, кто прочел сказку или историю, это принять на веру то, что он сам говорит о своем опыте, сравнить с тем, что переживали мы, и посмотреть, есть ли между этими двумя картинами что-то общее. И в вопросе, который интересует Докинза, — а именно в вопросе детской веры в сказки, магию и волшебство, опираться мы можем исключительно на веру и доверие. Данные, которые искал Докинз, это единственный вид данных, который у нас есть, и в большинстве коммуникаций с другими людьми нам его обычно вполне достаточно.
Так верят ли дети тому, что читают в сказках, или нет? А если верят — то как? Вот что я обо всем этом думаю.
Детское чтение больше похоже на игру, чем на что-нибудь еще. «Давай как будто…» Когда мне было лет восемь-девять — наша семья тогда жила в Австралии, мы играли, как будто мы — персонажи фильмов или комиксов, и разыгрывали всякие истории, основанные на приключениях наших героев. Тогда был очень популярен Дэви Крокетт — у каждого мальчишки в западном мире была шапка, как у Дэви Крокетта. Я хорошо понимал, что я — не он, но мне нравилось играть, как будто я делаю всякие вещи, которые Дэви Крокетт делал на экране, — при осаде Аламо, например.
Мы сражались со страстью и умирали с героической помпой. Мое тело делало все, что только может восьмилетнее человеческое тело, чтобы выбежать из-за стены, выпалить из ружья, схватиться за грудь, пошатнуться, рухнуть наземь, медленно, дрожащей рукой вытащить револьвер из кобуры, уложить еще шесть мексиканцев и только потом испустить дух.
Всем этим занималось мое тело — а что же разум? Думаю, я чувствовал себя как эдакий клочок героя: маленький, порхающий на ветру, дешево отпечатанный, неаккуратно вырванный откуда-то клочок — но героя. Я на собственном опыте ощущал, каково это — быть храбрым и гибнуть под пятой судьбы. Эта интенсивность чувств — одновременно топливо и награда детских игр и детского чтения. Когда дети играют в кого-то, кем они восхищаются, кто совершает важные и благородные поступки, они тем самым подключаются к таким областям и к таким глубинам чувств, достичь которых никак иначе невозможно. Воодушевление, героизм, отчаяние, решимость, победа, благородное самоотречение, жертва — отыгрывая все это, мы переживаем эмоции в миниатюре, так сказать, в безопасном режиме.
Но за все эти бесконечные часы детских игр я ни разу не поверил, что являюсь кем-то еще, а не собой. Иногда я был я, а иногда это был я, который играл в Дэви Крокетта. Хотя на самом деле сейчас, по зрелом размышлении, я понимаю, что все было несколько сложнее. Когда я играл с братом и друзьями, я был почти целиком Крокетт, Бэтмен, Дик Трейси или кто-нибудь еще (кстати, я помню игры, когда по окрестным садам носились сразу шесть разных Бэтменов). Только играя в одиночку, сам по себе, я мог при этом оставаться собой, но это все равно был другой я — близко друживший с самим Дэви Крокеттом, сиживавший рядом с ним у костра в пустыне, охотившийся на медведей в нехоженых лесах вокруг Аделаиды. Бывало, я выручал его из беды, а бывало — он меня, но мы об этом не слишком трепались. Каким-то образом я в этих играх был больше собой, чем когда-либо, — более сильным, уверенным в себе, остроумным, определенным, состоявшимся, знаменитым собой. Таким, на кого Дэви Крокетт вполне мог бы положиться в трудную минуту.
Кстати, он ценил меня больше, чем друзья и семья. Он видел во мне такие качества, которых их слабые глаза разглядеть не могли. И Дэви Крокетт был не единственным, кто так ко мне относился: помнится, Король Артур и Супермен тоже были обо мне весьма высокого мнения.
Сейчас я думаю, что этот опыт очень сильно повлиял на мое этическое формирование и способствовал развитию воображения. Разыгрывая истории о героизме, самопожертвовании и (пользуясь изысканным выражением, превратившимся в последнее время в клише) сохранении достоинства в трудных обстоятельствах, я встраивал в свою моральную картину мира правильные модели того, как себя вести и чего ждать от окружающей реальности. И если бы я сам угодил в такие обстоятельства, я бы, вполне возможно, не справился, но, по крайней мере, знал бы, как должен поступить.
И вот эти-то одинокие игры даже больше, чем коллективные, кажутся мне похожими на то, что с нами происходит, когда мы читаем — по крайней мере, читаем ради собственного удовольствия. И особенно когда мы читаем в детстве. Я вполне отдаю себе отчет, что, будучи взрослым, читаю уже немного по-другому, так как некая часть моего читающего разума теперь неизменно и критически следит не только за событиями, о которых рассказывает история, но и за тем, как она это делает.
Ребенком я обычно думал: «Хочу туда, в эту историю». Это была такая игра, где я сам оказывался с Дэви Крокеттом в диких землях, потому что мог одновременно быть собой здесь и собой там. Я не хотел и не собирался переставать быть собой; я хотел сам оказаться в этой истории и пережить происходящие в ней события. И в том частном, тайном, недоступном больше никому мире, который чудесным образом распахивался между страницей книги и моим юным разумом, все это происходило сплошь и рядом. Это состояние сознания, в котором можно услышать голос своего деймона. Деймоны, скорее всего, разговаривают с нами до сих пор, только мы разучились их слышать.
Как сейчас помню, особенно ярко это происходило с муми-троллями. Маленькие создания, похожие на миниатюрных бегемотиков, которые живут на острове в Балтийском море? Смешно. И однако же к муми-семейству и их друзьям я чувствовал, ни много ни мало, настоящую любовь. Я любил их так сильно, что ни за что не предложил бы друзьям: «А давайте играть, как будто мы — муми-тролли». Это было просто немыслимо. Как будто ты признаешься в чем-то очень личном и тайном, о чем не говоришь даже себе, и вдруг оказываешься у всех на виду, смущенный и растерянный. Уверен, за стыдом разоблачения тут же последовал бы куда более острый и продолжительный стыд — стыд предательства. Чтобы спасти лицо, мне пришлось бы немедленно начать издеваться и насмехаться над этими моими любимейшими друзьями — и над любым мальчишкой, настолько глупым и… и маленьким, чтобы любить сказки о них.
