Дело в том, что у каждой истории должен быть конец. Иногда вы еще до начала знаете, каков он будет — что ж, очень хорошо. Иногда вам это неизвестно, и тогда приходится долго блуждать по событиям, пока вы не сумеете разглядеть финал. Но как только цель станет ясна, к ней надлежит устремиться прямым ходом — а потом вернуться назад, чтобы расчистить дорогу и убедиться, что каждый поворот находится именно там, где нужно: отсюда открывается чудесный вид на окрестности; вон тот изгиб дороги иллюстрирует судьбу кого-то похожего на нашего главного героя; а вот за этим оказывается весьма романтическая пропасть — и, подумать только, как раз в тот момент, когда вам понадобилось добавить сюжету немного возвышенности. И все это должно двигать историю к финалу. Проще говоря, вам надо так проложить маршрут, чтобы он вел к месту назначения как можно увереннее и эффективнее.
Один из лучших финалов в современной детской художественной прозе — это последняя страница «Природы зверя» Джанни Хоукер (1985). Эта превосходная книга — самый лучший портрет 1980-х, какой только можно встретить во взрослой или детской литературе. В самом ее конце молодой Билл Кауард, стоя, можно сказать, на руинах собственной жизни, произносит такие слова:
Хаверстонский Зверь мертв. Я сам видел его последние минуты. Как бы я хотел, чтобы он был еще жив! Чтобы неслышно прошел по Хай-стрит!..
Хаверстонский зверь мертв — так, по крайней мере, думают люди.
В следующий вторник меня здесь не будет.
У меня есть духовое ружье, и сумка собрана. Если я им нужен, пусть приходят. Им придется погоняться за мной.
Только не говорите им: я собираюсь в Хардэйл.
Хаверстонский Зверь умер.
Они еще ничего не видели.
Я начну там, где закончил Зверь.
Ничего-то они еще не видели!
Поразительный по силе и воздействию ритм. И какое восхитительное завершение: вот он, конец пути, к которому мы шли, следуя за всеми его поворотами и извивами. Все, что было в жизни Билла — пьянство деда, жестокость отца, закрытие мельницы, — все в том мире, который он знал, сложилось, как головоломка, чтобы привести его именно в эту точку — вооруженного и с докрасна раскаленной ненавистью в сердце. Это финал. Это то, к чему история должна была прийти.
Но довольно о правилах. Займемся тем, что сказала вторая писательница в поезде. Помните, где-то на половине истории она воскликнула: «Я знаю! Когда будут волнующие события, давай писать про них красным!» (Так и представляю себе одного предприимчивого актера четыре сотни лет назад, который, сидя за кулисами чьей-то чужой высокопарной драмы в стихах и царапая на пергаменте что-то свое, окунает в чернильницу перо… и тут ему в голову приходит идея: «Ага! Когда будут какие-нибудь смешные события, давай-ка напишем их прозой!»)
Речь здесь идет о форме, и моя юная коллега очень четко понимает, что форма, во-первых, не равна содержанию, а во-вторых, не произвольна по сути своей, а служит выразительным средством. Форма — явление не случайное. Помню, несколько лет назад один спортивный комментатор очень меня веселил: описание, скажем, танца Джейн Торвилл и Кристофера Дина
[39], он сопровождал собственным толкованием. Но хорошее выступление уже само по себе интерпретация. Дополнительное толкование ему не требуется — если его добавить, это будет ложь, аффектация, переигрывание. Точно так же если форма не отражает содержание, она бесполезна и только мешает.
Здесь имеет место очень важная двойственность, для описания которой теория повествования пользуется парами на первый взгляд противоположных друг другу определений: содержание и форма, суть и выражение, история и дискурс, фабула и сюжет. Проще говоря, это события и то, что вы о них рассказываете. Есть лес и есть тропинка. У сочинителя и писателя разные роли, но (и это мы запишем красным) именно от писателя зависит, насколько полно будет выражено содержание.
Обычно придумывание и записывание истории происходят более или менее одновременно. Вы обдумываете идею, и она сразу идет в комплекте с неким готовым набором слов. Раньше я думал, что в этом весь процесс и заключается: история и есть литература, а литература состоит из языка, и в соответствии с принятым стилем того времени de hors-texte
[40] нет ровным счетом ничего. Но в один прекрасный день, еще в бытность мою учителем, я пригласил выступавшую у нас в городе маленькую театральную труппу прийти к нам в класс и показать спектакль. Труппа называлась — и называется до сих пор — «Théâtre de Complicité»
[41], но сейчас вам уже вряд ли удастся встретить их в четверг во второй половине дня в Марстонской средней школе. Увиденное в тот день поразило меня до глубины души — меня, порабощенного идеей, что историй не бывает без языка, без речи. Нашим глазам предстала настоящая история (забавная, трогательная, пугающая, абсурдная, заставляющая думать), и аудитория поняла в ней каждый нюанс — при том, что со сцены не прозвучало ни единого слова.
Изобразить мою реакцию было бы проще всего в виде комикса — с облачком для мыслей над головой, в котором красуется один только восклицательный знак.
Я понял: чтобы рассказать историю, слова вообще не нужны. De hors-texte есть еще очень много всего. Истории сделаны не из языка, а из чего-то другого. Немного раньше я сказал, что истории — они про жизнь… Так, может быть, они сделаны из жизни?
Теперь я сочиняю и пишу, отдавая себе отчет, что между тем и другим действием все-таки есть разница. Не уверен, кстати, что писатели достаточно обсуждают между собой сочинительскую часть. Лучшее, что на настоящий момент о ней сказано, сформулировано не романистами, а деятелями кино. Пример можно найти в книге «Кто, черт возьми, это сделал?» под редакцией Питера Богдановича (1997).
Вот текст Аллана Дуона, который обучался ремеслу еще в эпоху немого кино.
Все, что я делал, принимало для меня форму треугольников. Если я придумывал историю и в ней было четверо персонажей, я их всех рисовал в виде точек, и если из точек никак не образовывались треугольники, если любая из них так и болталась на странице, не имея никаких значимых отношений ни с какой другой, я знал, что ее нужно выкинуть, она будет только отвлекать. Люди связаны между собой исключительно треугольниками и линиями. Если я связан с другим человеком, а вы нет, в наших отношениях что-то не так. Один элемент болтается. Возникает вопрос: как мне привязать этого человека к вам? Как довести эту линию до конца?
Если обращать на это внимание, принцип оказывается очень полезным. Рисуете ли вы точки на странице или держите все в голове, или, как я, пользуетесь маленькими желтыми клейкими бумажками, чтобы двигать персонажей, идеи и сцены по большому листу ватмана, пока они не сложатся в наилучшем порядке, — некая графическая, пространственная выжимка отношений помогает прояснить и укрепить историю. Иными словами… о, знаю! Когда надо выяснить, кто есть кто, рисуйте картинки.
