В коридоре Агнес спрашивает:
– Переночуешь у нас?
– Спасибо, я сняла комнату.
– Не понимаю, Роза, зачем ты все усложняешь? Места много, составила бы мне компанию…
Компанию… Да, мы всегда ладили. Но я привыкла жить одна и не собираюсь ни с кем делить территорию.
– Сказать по правде, не хочу доставлять тебе неудобств. И потом, я все равно уже сняла комнату, пансион совсем рядом и выглядит симпатично.
– Если передумаешь, звони в любое время, я за тобой заеду.
– Мам, если тебе неуютно одной, можешь переночевать у нас.
Зачем ты так, Марго? Чтобы мне было больнее?
Из палаты выходит доктор, он закончил. Агнес спрашивает, нет ли изменений, Марго внимательно слушает и тоже что-то спрашивает. Но я не член семьи, меня это не касается, я возвращаюсь в палату.
Грегор пытается раскатать рукав: одно предплечье еще обнажено, пижама аккуратно завернута, чтобы игле капельницы было проще попасть в вену; второе уже прикрыто синей фланелью – похоже, Агнес любит синий цвет. А может, Грегор задирал рукав, чтобы почесаться: иссохшая кожа в нескольких местах расцарапана ногтями.
– Нет у нас с тобой никаких недосказанностей, – говорю я, даже не думая садиться. – Это давно пройденный этап.
Рукав все не поддается. Помочь не пытаюсь: не смею его коснуться.
– Ты вернулся, я о тебе заботилась, ты выздоровел, мы снова открыли контору, отстроили дом и пошли дальше.
– И ты приехала в такую даль, чтобы это сказать? – Он перестает сражаться с рукавом; голос хриплый, едва слышный. – Это и есть твое прощание?
– А ты против?
Он вздыхает:
– Мы оба уже не те, что раньше.
– А кому удалось остаться таким же, как раньше?
– У кого-то же получается.
– Хочешь сказать, они лучше нас, лучше меня? Это я и так знаю.
– Всегда думал, что это не вопрос того, кто лучше или хуже.
– И ошибался.
– Так ты приехала сказать, что я ошибался?
– Ничего такого я не говорю, Грегор!
– Тогда зачем ты здесь?
– Если тебе так не хотелось меня видеть, мог бы сразу сказать! Думаю, твоя жена с радостью сообщила бы мне по телефону. – Не нужно мне злиться, я выгляжу жалкой старухой, когда злюсь.
А вот и она, жена, легка на помине, – конечно, волнуется же, переживает.
– Роза… – шепчет он, словно в моем имени есть ответ на все вопросы.
Агнес склоняется к Грегору, раскатывает рукав пижамы:
– Все в порядке? – Потом оборачивается ко мне: – Я слышала твои крики.
Разумеется, кто еще мог кричать? Уж точно не Грегор – с его-то легкими! Меня ты слышала, Агнес, меня.
– Не хочу, чтобы ты утомлялся, – говорит она мужу. Это ведь со мной он разговаривает, это я его утомляю.
– Простите, – говорю я и выскакиваю за дверь.
Не попрощавшись, прохожу мимо Марго и врача и дальше, вдоль по коридору, пока не понимаю, что заблудилась. От неоновых ламп болит голова. Мне кажется, будто я лечу по лестнице, а на самом деле едва ползу, цепляясь за перила. Нащупываю на шее, под воротником блузки, цепочку, вытаскиваю, сжимаю в кулаке: тяжелая и холодная. И лишь когда лестница заканчивается, раскрываю ладонь: висящее на цепочке обручальное кольцо оставило на ней темный след, двойную окружность.
Я ни разу не была у нее дома. Дверь не заперта, толкни – и сразу попадешь в темную, с одним крохотным окошком, комнату: стол да узкий диван. Стулья опрокинуты, повсюду битые тарелки, бокалы, ящики буфета выворочены и валяются на полу. Образовались пустоты – в полумраке они напоминают свежевырытые могилы, ожидающие покойников.
Эсэсовцы перевернули все вверх дном: это у них называлось «зачисткой». Для меня осталось немного, но хватит и этого: теперь, когда Эльфриды больше нет, мне очень нужно хотя бы коснуться того, что ей принадлежало.
Я перевела дух и нерешительно отодвинула штору, прикрывавшую проход в спальню: судя по всему, там было не лучше. И действительно, белье и одежда валялись на полу, содранные с матрасов простыни превратились в груду тряпок, поверх которых сиротливо лежала выпотрошенная подушка.
С уходом Эльфриды мир треснул, развалился на части. Я снова осталась одна, снова у меня не было даже тела, которое можно оплакать.
Присев на корточки возле одного из платьев, я погладила его так, как ни разу не гладила суровое лицо, заострившиеся скулы или синяки на ногах, что появились по моей вине. Когда-то в уборной я поклялась разделить ее участь, и в тот миг нашей девчоночьей эйфории пришел конец.
Потом я сгребла всю одежду, до которой могла дотянуться, и улеглась на пол, зарывшись в нее лицом, но та не пахла – во всяком случае, не пахла ею. Или я уже успела позабыть ее запах.
Теряя человека, подругу, чаще жалеешь себя: ты больше ее не увидишь, не услышишь ее голос, не сможешь без нее сопротивляться реальности. Боль эгоистична, это и злит сильнее всего. Но только сейчас, зарывшись в ворох Эльфридиной одежды, я осознала весь масштаб трагедии, и чудовищное, невыносимое страдание тотчас заглушило мою собственную боль, заполнило собой весь мир, добравшись до самых отдаленных уголков, – свидетельство того, на что способно человечество в своей тяге к саморазрушению.
Я помню цвет твоей крови, Эльфрида, хотя вида своей по-прежнему не выношу. «А на чужую, значит, пялишься?» – так она спросила в один из первых дней.
Осознав, что задыхаюсь, я все-таки заставила себя встать и занялась разбросанной одеждой: встряхивала, расправляла складки, развешивала по местам. Что за глупость? Я приводила в порядок Эльфридину комнату, будто это могло помочь вернуть ее: аккуратно сложила белье в шкаф, снова набросила на матрас простыни, заправила их, пристроила сверху подушку.
Потом взяла наволочку, стала набивать собранными клочьями шерсти и вдруг наткнулась на что-то тяжелое, холодное. Осторожно распутала жесткие волокна и вздрогнула: золотое кольцо. Обручальное.
Неужели Эльфрида была замужем? Кем был тот, кого она любила? Почему никогда не рассказывала?
Сколько же всего мы скрываем! Разве можно любить, не говоря правды?
Я долго разглядывала кольцо, потом сунула его в пустую шкатулку, стоявшую на комоде, и тут краем глаза заметила блеск металла в дальнем углу вынутого ящика – это оказался портсигар. Открыв его, я обнаружила внутри всего одну, последнюю, так и не выкуренную ею сигарету: вынула, покрутила в руках (безымянный палец стиснут обручальным кольцом, которое Грегор подарил мне пять лет назад) – и сразу вспомнила, как Эльфрида, прислонившись к стене во дворе казармы, запершись со мной в кабинке уборной, подносила сигарету к губам, на мгновение, словно ножницы, разводя указательный и средний пальцы и тут же смыкая их. Я помнила каждый сантиметр этой руки, до самых кончиков пальцев.
