– Не упрямься, послушай меня хотя бы раз.
– Однажды я тебя послушалась, и все кончилось плохо.
– Я просто хочу помочь.
– А я устала выживать, Альберт. Рано или поздно мне придется начать жить.
– Тогда уезжай.
Я вздохнула:
– Ты тоже едешь?
– Да.
В Баварии его ждет семья. Меня в Берлине не ждет никто. Я буду совсем одна, без крыши над головой, под бомбежками. Бессмысленное, бесцельное существование – и столько усилий, чтобы его продлить? Словно выжить – мой долг, понять бы только перед кем.
«Это инстинкт, биология, от нее не убежишь, – возразил бы Грегор с присущей ему рациональностью. – Не думай, что ты так уж сильно отличаешься от других животных».
Не знаю, правда, предпочли бы другие животные смерти жалкую, ничтожную жизнь, смогли бы прозябать в нищете, в одиночестве, лишь бы не броситься в озеро Мой с камнем на шее, сочли бы войну проявлением естественного инстинкта своего вида. Нет, пожалуй, человечество – это все-таки особый вид. Единственный, способный обуздывать свои инстинкты.
Йозеф и Герта не стали спрашивать, благодаря кому я тайком от всех уезжаю в Берлин на поезде, полном нацистов. А может, они уже давно это знали. Отчасти мне даже хотелось, чтобы они воспротивились моему отъезду: мол, останешься здесь, пришла пора за все ответить. Но Герта только погладила меня по щеке и прошептала:
– Будь осторожна, дочка.
– Вы ведь тоже едете! – Я убедила Циглера, что он найдет способ спрятать и этих двоих.
– Мы слишком стары, – проворчала Герта.
– Если вы не поедете, я тоже останусь, я вас не брошу! Я не оставлю вас здесь одних! – воскликнула я, вдруг вспомнив Франца: когда я просыпалась после очередного вихря, он брал меня за руку, и это тепло успокаивало. Иногда я даже забиралась к нему в постель и обнимала его сзади. Дом Герты и Йозефа казался мне таким же теплым, каким был мой брат.
– Уезжай, пока еще можешь, – заявил Йозеф таким властным тоном, какого я еще ни разу не слышала. – Ты должна спастись.
Он говорил совсем как его сын.
– Когда Грегор вернется, ты будешь ему нужна, – добавила Герта.
– Он никогда не вернется! – вырвалось у меня.
Герта изменилась в лице и, оставив меня за столом, ушла греметь посудой. Йозеф, стиснув зубы, выскочил во двор, невзирая на мороз.
Я не бросилась ему вслед, не встала, чтобы помочь Герте: мы уже отдалились друг от друга, уже были одиноки, каждый по-своему.
Когда Йозеф снова возник в дверях, я попросила прощения, но Герта так и не подняла глаз.
– Простите, – повторила я. – Я прожила с вами целый год, вы – единственная семья, которая у меня осталась. И я боюсь вас потерять. Боюсь, что не смогу жить без вас.
Йозеф подбросил полено в камин и сел рядом.
Мы снова были вместе, мы снова грелись у огня, как в тот день, когда обдумывали рождественский ужин для Грегора.
– Пообещай, что вернешься сюда вместе с нашим сыном, – сказала наконец Герта. – Просто пообещай.
Мне оставалось только кивнуть.
Мурлыка забрался ко мне на колени, выгнул спину, потянулся и принялся протяжно мяукать, будто прощаясь.
Утром третьего дня автобус так и не появился: Гитлер уехал. Мои подруги не знали, что больше он не вернется. Я не могла заставить себя попрощаться ни с Лени, ни с остальными: к счастью, в Гросс-Парче ударили морозы, и я вообще редко выходила из дома.
Ночью, примерно через неделю, меня разбудил тихий стук по стеклу. Я зажгла керосиновую лампу, подошла к окну и увидела Циглера: он стоял так близко, что отражения наших лиц в оконном стекле почти совпали. Накинув пальто, я вышла на улицу, и он объяснил, когда и где мне нужно встретиться на следующий день с неким доктором Швайгхофером: тот уже знал обо мне и вообще был надежным человеком. Удостоверившись, что я все запомнила, Циглер торопливо пожелал мне спокойной ночи и, пожав плечами, как когда-то, пошел прочь.
– Значит, увидимся завтра на станции, – сказала я ему вслед.
Он кивнул.
Утром, прощаясь, Герта крепко обняла меня, а Йозеф, потупившись, подошел к ней сзади и, вытянув руки, заключил в объятия нас обеих. Потом свекры еще долго смотрели, как мои следы в последний раз скрываются за поворотом на Гросс-Парч.
Это было в самом конце ноября. Я уезжала в Берлин с личным поездом Геббельса – правда, самого Геббельса в нем не было. Альберт Циглер тоже не пришел.
42
При словах «поезд Геббельса» мне представлялось что-то вроде «Америки», точнее, теперь уже «Бранденбурга», о котором рассказывал Крумель. Интересно, он тоже уезжал сегодня? Может, мы даже окажемся на соседних полках? Нет, наверняка, отправился вместе с Гитлером: кто же еще приготовит ему манную кашу? У фюрера несварение желудка, он вечно нервничает в дороге, особенно сейчас, когда война почти проиграна, но манная каша – средство от всех болезней: видите, верный Крошка заботится о вас.
С доктором Швайгхофером, как и обещал Циглер, мы встретились в Гросс-Парче, в неприметном баре, ровно в восемнадцать часов. Кроме нас, посетителей не было. Хозяин долго сметал в ладонь просыпавшийся на стойку сахар и, лишь покончив с этим, подал мне чашку чая, к которой я, правда, не прикоснулась. Циглер говорил, что я узнаю доктора по усам, таким же, как у Гитлера. Однажды в сарае он проболтался, что фюреру нередко советовали их сбрить, но тот отвечал, что не может – нос, мол, слишком широкий. Нос Швайгхофера был тонким, изящным, а усы – светлыми, даже чуть желтоватыми: наверное, от сигарет. Войдя, он обвел взглядом пустые столы, увидел меня и, подойдя ближе, назвал по имени. Я в ответ назвала его и протянула руку, которую он торопливо стиснул, кивнув: «Пойдемте».
В машине Швайгхофер рассказал, что часовому у входа велели пропустить меня на станцию, даже не спросив документов.
– Оказавшись внутри, идите за мной, быстро, но без лишней спешки, по сторонам не смотрите.
– А если меня кто-нибудь остановит?
– Уже стемнело, а на станции и без того суматоха. Если повезет, нас даже не заметят. Но если что, скажу, что вы – одна из моих медсестер.
Так вот почему Альберт не пришел попрощаться! Я ошибалась, в очередной раз приписав ему подлые намерения: он просто струсил! Должность давала ему огромные полномочия, но, приказав посадить свою любовницу в поезд Геббельса, чтобы она уехала в Берлин вместе со служащими Вольфсшанце, хотя не жила и не работала там, он побоялся лично проводить ее! Поговорив с врачом, я поняла, что Циглер доверил меня ему, включив в состав медперсонала. Что ж, это могло сработать.
Мерзнувший в своей будке часовой, мельком взглянув на меня, велел проходить, и я тут же очутилась в толпе суетящихся гражданских, которые грузили в вагоны разнокалиберные деревянные ящики. Эсэсовцы и солдаты наблюдали за ними, время от времени выкрикивая приказы и сверяя описи. Поезд уже подали, хотя паровоз по-прежнему смотрел в сторону ставки. Свастики на бортах вагонов выглядели глупой мишурой, как это всегда бывает с символикой проигравших. Мне показалось, что колеса вот-вот завертятся: Геббельс уже уехал и поезд теперь подчинялся не ему, а инстинкту самосохранения.
