В то же время радио говорило, что нет причин для беспокойства: откуда эти дурные мысли в такой радостный день? Сегодня праздник, мы чествуем детей рейха, немцы ведь любят детей, а ты? Женщины, выполнявшие свой долг без надлежащего рвения, а потому родившие только шестерых, получали серебряный крест. Впрочем, и это неплохо: может, медаль подвигнет их на дальнейшие старания, и в следующем году они переместятся выше – не зря ведь фюрер учил нас никогда не сдаваться. Что до прочих, им придется довольствоваться бронзовыми крестами – те, кто принес всего четверых, большего не достойны. Моя свекровь, к слову, не получила бы ничего: каких-то три беременности, двое умерли еще в детстве, третий… Впрочем, немцы любят всех детей, даже тех, кого похоронили, даже пропавших без вести. А у меня не было ни одного.
– И давно у тебя нет этих дел?
От неожиданности я уронила мокрое платье в таз вместе с прищепкой:
– Не знаю, а что?
Я попыталась вспомнить, но не смогла: давно потеряла счет бесконечным дням, что проходили мимо. Потом схватила платье и перекинула через веревку, чтобы хоть за что-то держаться.
– Да я смотрю, ты перестала прокладки стирать, совсем их не видно.
– Я и не заметила.
Герта бросилась ко мне и принялась щупать мой живот.
– Что ты делаешь? – Я отстранилась и чуть не упала без спасительной веревки.
– Ты! Что делаешь ты? Что ты уже наделала?
У меня задрожали губы. Герта развела руками, изображая выпуклый живот, который мог бы у меня вырасти, хоть его пока и не было.
– Ничего такого я не делала!
Неужели я забеременела от Циглера?
– А чего тогда дергаешься?
И мне тоже придется избавляться от ребенка, как Хайке? Но ведь Эльфриды теперь нет рядом…
– Говорю же, Герта, ничего я не делала!
Свекровь не отвечала. А если оставить ребенка? Мне всегда хотелось малыша, это Грегор виноват, что все так вышло. Герта снова протянула ко мне руки.
– Да с какого перепугу ты ко мне пристала? – выкрикнула я из последних сил.
– Что за шум? – выглянул из окна удивленный Йозеф: секунду назад он выключил радио.
Я думала, что жена ответит ему, но она только махнула рукой: мол, все в порядке, просто так и не могу взять себя в руки, как не стало Эльфриды, вечные перепады настроения, разве не ясно? А я бросилась в комнату и заперлась до утра. Но заснуть так и не смогла.
После того как начал приходить Циглер, я осознала, что стала иначе смотреть на собственное тело. Сидя в туалете, я время от времени разглядывала складку паха, мягкие ляжки, кожу на бедрах – и не узнавала их, словно они принадлежали кому-то другому. Все было любопытно, непривычно. Забираясь в таз помыться, я ощупывала тяжелые груди, торчащие кости, проверяла, твердо ли стоят на земле ноги. А главное, чувствовала свой запах, тот, что так жадно вдыхал Циглер, – и он больше не походил на мамин.
Наша связь была иллюзией, сном, убежищем от повседневности. Казалось, реальности до нас не добраться – как бы не так! Мысль о беременности мне и в голову не приходила: когда-то я хотела ребенка от Грегора, но Грегор пропал, унеся с собой мои мечты о материнстве.
Грудь налилась и болела. В темноте я не могла разглядеть ареолы и понять, поменяли ли они форму или цвет, но старательно прощупала железы, плотные, словно узлы на просмоленных веревках. До вчерашнего дня я не жаловалась на почки, но теперь нижняя часть спины горела, как после порки.
По всему миру падали бомбы, Гитлер совершенствовал свою машину истребления, а мы с Альбертом прижимались друг к другу в сарае – безмятежно, будто во сне, будто мы были далеко, в параллельном мире. Мы любили друг друга беспричинно – разве есть на свете причина, чтобы обнимать нациста, а тем более рожать от него?
Потом жаркое лето 1944-го пошло на убыль, и я вдруг поняла, что с тех пор, как он перестал ко мне прикасаться, я вроде бы и не живу. В моем теле вновь пробудилась мучительная, неодолимая тяга к разложению, для которого оно и было рождено: сказать по правде, все мы рождаемся только для этого. Как вообще можно желать то, что обречено гнить в земле? Это все равно что любить червей, которые станут пожирать твой труп.
Но теперь тело обрело новую жизнь – и все благодаря Циглеру, хоть его самого уже не было рядом: он свое дело сделал, подарил мне ребенка. Почему же я не могу оставить его себе? Но что, если вернется Грегор? Может (прости меня, Господи), пусть лучше не возвращается, я ведь уже готова обменять его жизнь (да что ты такое говоришь?) на жизнь моего нерожденного ребенка. (Ты в своем уме?) У меня есть право спасти его!
Пока я собиралась в казарму, Герта вышла снять белье: за ночь все высохло, осталось только сложить. Мы с ней так и не поговорили, ни утром, ни после обеда. А потом пришел автобус, и воскресенье закончилось: на ночь я оставалась в Краузендорфе и должна была вернуться только в следующую пятницу.
Лежа на кровати у стены, я протянула руку, коснувшись никем не занятого матраса Эльфриды. По спине пробежал холодок. Лени спала, а я, как и всю последнюю неделю, пыталась найти решение. Рассказать Циглеру, принять его помощь? Уж он-то найдет врача, готового прервать беременность (наверняка такой есть здесь, в ставке), заплатит ему за молчание, и тот сделает все необходимое прямо в казарменной уборной. Но что, если я закричу от боли, перепачкаю кафель кровью? Нет, нужно другое место. Пусть Циглер отвезет меня в Вольфсшанце в багажнике, завернутую в несколько слоев армейских одеял. Хотя нет, эсэсовцы учуют запах через одеяла, у них есть выдрессированные ищейки, мне не пробраться внутрь. Пусть лучше лейтенант привезет врача в лес: я буду ждать их там, скрестив руки на животе, еще не распухшем, но уже и не пустом. Избавлюсь от ребенка, как Хайке, под деревом – но только, в отличие от нее, одна: врачу понадобится срочно уехать и Циглер увезет его на своей машине. Потом вырою яму под березой, закопаю тельце и выцарапаю на коре крест, только крест, без всяких букв и цифр, ведь у моего ребенка не будет имени: какой смысл давать имя нерожденному?
А вдруг Циглер, вопреки моим ожиданиям, захочет оставить малыша? «Куплю домик, – объявит он, – уютный домик для нас обоих здесь, в Гросс-Парче». – «Но я не хочу оставаться в Гросс-Парче, я хочу жить в Берлине». – «Вот ключи, – скажет он, вложив их в мою ладонь и загнув ее, – сегодня будем спать вместе». – «Сегодня я буду спать в казарме, как вчера, и позавчера, и завтра». – «Рано или поздно война закончится», – ответит он, и эти его надежды покажутся мне ужасно наивными. А может, он снова обманет меня: заставит родить, а потом отнимет ребенка, увезет его в Монако, отдаст жене. Хотя нет, он же эсэсовец и никогда не признает, что стал отцом ублюдка. Проще избавиться от меня: разбирайся сама, почем мне знать, что ребенок мой?
Я осталась одна, не в силах открыться ни Герте с Йозефом, ни подругам, и в любом случае никто из них не сумел бы помочь. Оставалось лишь обратиться к Циглеру. Нет, я сошла с ума, совсем сбрендила. Если бы только Грегор был рядом, мне так нужно с ним поговорить! «Ничего, – сказал бы он, обнимая меня, – это просто сон».
