Через тридцать-сорок минут появился Крумель.
– Ты что здесь делаешь?
– А вы, вы-то что здесь делаете? Разве вы не должны уехать в отпуск? – На моих глазах выступили слезы: мне нужно было сочувствие.
– Я никогда не делал того, что положено.
Я улыбнулась, но всхлипывать не перестала.
– Есть хочешь? – спросил он, не обращая внимания на охранника.
Но не успела я ответить, как в столовую вошел Циглер, срочно вызванный по случаю чрезвычайного происшествия: одна из пробовальщиц пыталась пробраться через первое кольцо обороны города-бункера.
Крумель почтительно поприветствовал лейтенанта и, уходя, кивнул мне, но не подмигнул, как делал раньше, много месяцев назад, сплетничая со мной на кухне. Потом Циглер отпустил охранника и закрыл дверь.
Так и не присев, он сухо сказал, что меня отвезут домой, но в следующий раз я так легко не отделаюсь.
– Объясни, чего ты добивалась? Завтра мне придется доложить о случившемся, по головке за это не погладят. А все из-за тебя. Мне придется объяснять, что ты просто гуляла, что произошла чудовищная ошибка, и это будет очень нелегко, понимаешь? После июльских событий здесь каждый может оказаться предателем, шпионом, лазутчиком…
– Как Эльфрида?
Циглер запнулся, потом спросил:
– Так это ты ее искала?
– Где она?
– Ее увезли. Подальше отсюда.
– Куда?
– Понятия не имею. – Он протянул мне клочок бумаги. – Можешь ей написать. Я сделал все, что мог, поверь. Она жива.
Я непонимающе смотрела на руку с запиской. Наконец Циглер скомкал ее, бросил на стол и пошел к двери: наверное, решил, что у меня очередной приступ высокомерия, а оставшись одна, я сразу суну адрес Эльфриды в карман. Вот только у меня не было карманов, и я не взяла с собой кожаную сумку.
– Я больше не хочу писать тому, кто все равно не ответит.
Циглер остановился и бросил сочувственный взгляд – как раз то, чего мне не хватало, но почему-то это меня не утешило.
– Тебя ждут на улице.
Я медленно поднялась, только в этот момент осознав, насколько устала.
– Поверь, я не мог иначе, – донеслось вслед.
– И что теперь? Получишь повышение? Или начальство по-прежнему считает тебя обузой?
– Уходи. – Он распахнул дверь.
Но, выйдя в коридор, я вдруг поняла, что совсем валюсь с ног. Циглер снова инстинктивно вскинул руку, пытаясь меня поддержать, и я отшатнулась, предпочитая скорее упасть, чем опереться на него. На этот раз лодыжка выдержала. Почти дойдя до эсэсовца, дожидавшегося у входа в казарму, я услышала его последние слова:
– Это не моя вина.
Не оборачиваясь, я ответила:
– Да, ты прав. Мы оба виноваты.
40
Исчезновение Эльфриды парализовало меня. Ненавидеть Лени я не могла, но и прощать ее не собиралась. Впрочем, любая кара, любое унижение казались мне недостаточными – все равно что привязать соломенный ослиный хвост нашкодившему мальчишке. «О чем ты только думала?» – хотелось крикнуть мне, но я молчала, стараясь вообще ни с кем не говорить. За столом теперь общались вполголоса, хотя и этот тихий гул казался мне невыносимым: в конце концов, Эльфрида заслужила немного уважения. Мне нужна была тишина.
Подруги ели, опустив головы, не осмеливаясь спросить, что мне известно и почему в субботу я внезапно вскочила с места. Я чувствовала, что все они смотрят на меня, все до единой, а не только «одержимые», не скупившиеся на язвительные комментарии. Однажды я чуть было не накинулась на Теодору, все эти месяцы сидевшую рядом с Эльфридой и нисколько не возражавшую против такого соседства, – хорошо, Августина удержала. «Одержимые» работали вместе с Эльфридой, могли умереть вместе с ней и вместе с ней избежали смерти – разве этого мало, чтобы проявить сочувствие? Как так можно? Я много лет, много десятилетий задавала себе этот вопрос, но, сколько ни старалась, не смогла на него ответить.
Хайке снова заболела, на этот раз вроде бы по-настоящему: принесла справку от врача, где было сказано, что она «нетрудоспособна», и потом отсутствовала несколько недель. Не знаю, как ей это оплачивали; Беата на этот раз не стала заводить старую пластинку о детях, которых нужно кормить. Я надеялась, что, пока Хайке выздоравливает, мой гнев немного поутихнет – впрочем, он, наверное, не утих бы: мне безумно хотелось наказать ее, может, даже избить.
С другой стороны, чем я-то лучше?
На замену Эльфриде никого не взяли: ее место за столом, возле Лени, оставалось пустым, как и ее кровать рядом с моей – возможно, это должно было служить напоминанием о судьбе тех, кто отказывается быть как все.
Или же у фюрера хватало других забот: когда твоя армия тает на глазах, разбитая на всех фронтах, ты куда меньше переживаешь из-за какой-то там пробовальщицы.
В один из свободных дней, когда фюрер снова уехал, а я, проклиная приторный запах мыла, развешивала белье, ко мне подошла Герта. Солнце стояло высоко, и мокрая одежда приятно холодила пальцы.
В доме играло радио, через открытое окно доносились речи и песни в честь Дня немецкой матери. Так вот куда отправился фюрер: награждать самых плодовитых матерей почетными крестами! Взявшись за край скатерти, я подумала о том, что уже двенадцатое августа: что-то я совсем потеряла счет дням. Двенадцатое августа, день рождения Клары – если бы, конечно, Клара не умерла тридцать семь лет назад, когда Адольф был еще не взрослым, состоявшимся человеком, а безутешным сыном, лишившимся матери.
Против обыкновения, Герта не бросилась мне помогать – стояла молча, словно собиралась что-то спросить, но заслушалась радио. Фюрер как раз вручал золотой крест лучшей из матерей, сумевшей произвести на свет аж восьмерых здоровых детей. И не важно, что кто-то из них мог умереть от голода или тифа задолго до того, как у него начнет расти борода или появится надобность в лифчике, не важно, что кто-то мог погибнуть на войне: главное – есть новые бойцы для фронта и новые женские лона, готовые к вынашиванию. Августина однажды сказала, что, когда придут русские, они всех нас обрюхатят, на что Улла ответила: «Лучше пусть русский Иван выстрелит мне в живот, чем американский солдат – в голову».
Я взглянула в небо, но самолетов не увидела – ни американских, ни советских: оно было затянуто облаками, похожими на куски марли, сквозь которые изредка проглядывало солнце. Герта уже объяснила мне, что, если начнется бомбардировка, нужно бежать в лес, захватив с собой воды, еды и одеяла на ночь: в Гросс-Парче не было ни бомбоубежищ, ни бункеров, способных вместить всех жителей деревни, ни туннелей. Ну что ж, ей будет куда спокойнее спать среди корней дерева, а не в погребе, где недолго и задохнуться. Я сказала: «Ладно, будь по-твоему» – и говорила так каждый раз, когда об этом заходила речь, хотя на самом деле собиралась просто повернуться на другой бок и поудобнее устроиться на подушке, как это делал отец.
