А десятью тысячами футов выше пилот бомбардировщика все не мог оторвать глаз от странного сияния. Глотнув еще воды, он наконец отпустил кнопку и решил, что видит всего лишь скопление звезд: в таком случае, даже погибнув, они будут светить еще много лет.
Потом я вдруг осознала, что пилот – это я, мне самой придется двигать рычаги и держать штурвал. И тут же поняла, что не знаю, как с ними обращаться. Самолет начал падать, воздух вышибло у меня из груди. Приближался город, Берлин или, может, Нюрнберг, острый нос самолета указывал прямо на него, готовый разбиться о первую попавшуюся стену или воткнуться в землю, а мои голосовые связки омертвели, я не могла докричаться до Франца, который вытащил бы меня из этого вихря, не могла даже шепотом просить о помощи.
– На помощь!
Я проснулась в холодном поту, руки и ноги окоченели.
– Роза, помоги!
Это рыдала Лени. Эльфрида тоже проснулась и зажгла фонарик, который держала под подушкой. Эсэсовцы даже не подумали снабдить бывшие классные комнаты тумбочками и ночниками, но Эльфрида оказалась более предусмотрительной. Увидев склонившуюся над моей кроватью фигуру, она нахмурилась:
– Что случилось?
Я вскочила, желая обнять Лени, но та оттолкнула меня и обеими руками схватила себя между ног.
– Говори, что случилось! – настаивала Эльфрида.
Лени разжала руку. Линии на ее ладони, глубокие, изломанные, показались мне решеткой из колючей проволоки – что теперь прочтет по ним Беата? Кончики пальцев были перепачканы кровью.
– Он сделал мне больно, – прошептала она и, опустившись на пол, свернулась калачиком, сделавшись вдруг настолько маленькой, что, казалось, могла совсем исчезнуть.
Эльфрида бросилась в коридор – босые пятки глухо зашлепали по полу, – к единственному открытому окну, за которым она различила контуры приставленной к стене лестницы и внизу, там, где та касалась земли, силуэт едва успевшего спуститься Эрнста.
– Ты за это заплатишь! – выкрикнула она, перегнувшись через подоконник и даже не задумавшись, что охранники ее услышат: ей было все равно.
Куда подевались часовые, когда простой солдат лез через окно в казарму? Отвлеклись, закрыли глаза, решили передохнуть? Ладно, красавчик, завтра придет мой черед.
Эрнст поднял голову и бросился бежать, так ничего и не ответив.
Когда он предложил встретиться в полночь, у третьего окна в коридоре, считая слева, Лени не раздумывая согласилась. «Ты уже взрослая, – сказала она себе, – отступать нельзя». Тем более Лени очень нравилась Эрнсту: скупая на слова и действия, вечная дебютантка. Казалось, его увлекала сама идея – выманить ее из норы, где она пыталась спрятаться и куда, вздрагивая, возвращалась даже от самого легкого прикосновения к плечу.
Лени не хотела разочаровывать поклонника, боясь его потерять, поэтому просто сказала «да, приду», и в полночь, невзирая на темноту и охранников, подошла к окну, которое еще до ужина оставила приоткрытым, чтобы не наделать шума, – Эрнсту оставалось только взобраться по приставной лестнице. Едва он перелез через подоконник и оказался внутри, как сообщники-влюбленные восторженно обнялись и, стараясь не наткнуться на охранников, бросились искать пустой класс, чтобы укрыться там и побыть вместе. К несчастью, все двери оказались закрыты, а в единственном незапертом классе играли в карты эсэсовцы, коротая время на ночном дежурстве.
– Пойдем на кухню, – предложил Эрнст, – там обхода точно не будет.
– Придется спускаться по парадной лестнице, нас поймают! – прошептала Лени.
– Доверься мне.
Эрнст прижал Лени к себе, и та сама не заметила, как очутилась на лестнице. Никто не услышал их, никто не задержал. Взяв сержанта за руку, Лени повела его в сторону кухни, где с удивлением обнаружила, что Крумель на ночь запирает дверь не только на замок, но и на засов: впрочем, этого следовало ожидать, ведь на кухне хранились запасы еды для фюрера. «Кто Крумеля не уважает, пирога не получает», – говаривал повар. Вспомнив об этом, Лени смутилась: уж конечно, она не хотела проявлять к нему неуважение. Должно быть, Эрнст заметил это и принялся поглаживать ее щеки, уши, шею, затылок, спину, бока, бедра, потом притянул ее к себе, прижал крепко, как никогда раньше, впился в ее губы долгим поцелуем, почувствовав все выпуклости ее тела, и медленно, не разрывая объятий, попятился назад, влетев в первую же открытую комнату.
То была столовая – Лени догадалась лишь после того, как Эрнст в неверном свете, проникавшем через окна, наткнулся на стул. С другой стороны, чего еще желать? Место было ей знакомо: толстая деревянная столешница, тяжелые стулья, голые стены – на протяжении почти года она проводила в этом большом зале по несколько часов в день, он стал ее вторым домом, здесь ей нечего бояться, и она не боялась. Ты знаешь, зачем пришла, – сделав глубокий вдох, Лени задержала дыхание, – ты уже большая, ты не отступишь. Мальчишкой Эрнст, мечтая о полетах, запускал из окна своего класса в Любеке бумажные самолетики, а тебя все учили читать, механически водя пальцем по напечатанным строчкам, проговаривать слоги, пока те не сложатся в слова, и ты мечтала стать отличницей, в один прекрасный день обогнав одноклассниц, которые давно уже без всякого пальца читали так быстро, что уставали тебя дожидаться. Тогда ты еще не знала, что много лет спустя встретишь мальчишку, который мечтал стать летчиком, – и вас настигнет любовь, ждавшая, пока ни один не знал о существовании другого, ведь вы жили далеко, в сотнях километров друг от друга, и росли, становились выше, тут он тебя обогнал, зато ты чуть шире в бедрах, он уже начал бриться, у обоих бывал жар, но вы быстро поправлялись, школа закончилась, наступило Рождество, ты научилась готовить, а его призвали в армию, и все это произошло, когда вы еще не были знакомы, и, может, так и не познакомились бы, вам повезло, и только одно печалит: чтобы всего этого не случилось, хватило бы малости, безделицы – он замедляет шаг, не вовремя заводит часы, за миг до встречи с тобой видит самую прекрасную в мире женщину, всего за миг, Лени. Или, например, Гитлер не вторгается в Польшу.
Эрнст осторожно отодвигает стулья, берет Лени на руки и кладет на стол, тот же стол, за которым мы, девушки, едим, тот же стол, возле которого Лени рвало в первый день: из-за этой постыдной слабости я и выбрала ее в подруги – или она меня выбрала. Лежа на прохладном дереве (ночная рубашка слишком тонкая, и она чувствует, как позвонки прижимаются к твердой столешнице), Лени уже не сопротивляется, не просит перестать.
Эрнст растягивается на ней: сначала его тень накрывает ее, потом юный солдатик, отвергнутый люфтваффе, наваливается все сильнее и сильнее, но Лени еще не умеет раздвигать ноги.
Ей придется научиться, все это делают, сделает и она; человек ко всему привыкает – есть по команде, глотать, не давясь, сдерживая позывы кишечника, бросая вызов яду, смерти, овсянке, Хайке, нужно доесть, иначе Циглер рассердится, нам не нужны женщины, не желающие подчиняться, здесь все делают сначала то, чего я хочу, затем то, чего хочет фюрер, и только затем то, чего хочет Бог.
