Почти все лавки уже были заняты, а на немногие свободные места в первом ряду солдаты положили свои ноги в грязных сапогах. Увидев нас, одни сразу засуетились и стали очищать лавки тыльной стороной ладони, другие остались сидеть, даже не удосужившись сменить позу, и непрестанно зевали, скрестив руки на груди и всем своим видом показывая, что просто убивают время. В глубине зала обнаружились Сабина с Гертрудой: я сразу узнала их по закрученным улиткой косам. Впрочем, заметив нас, они даже не соизволили поздороваться.
Ребята наконец нашли нам места: Эрнст и Лени сели в правом ряду, мы с Хайнером и Уллой – слева.
– «Триумф воли» – до сих пор самый современный немецкий фильм, – шептал Хайнер, восхищенный техническими приемами. Особенно его впечатлила съемка из кабины самолета, прорезающего грязно-белую массу облаков без боязни сбиться с курса.
А я читала бежавшие по экрану титры: «20 лет после начала мировой войны… 16 лет после начала немецких страданий… 19 месяцев после начала германского возрождения…» – и понимала, что сама вслепую блуждаю в облаках. Оттуда, сверху, Нюрнберг с его высокими колокольнями выглядел особенно красивым, и тень самолета, скользившая по его улицам, домам, жителям, казалась благословляющим крестом, а не символом грядущей опасности.
Лени, высунув от усердия кончик языка, сосредоточенно вглядывалась в экран, пытаясь осмыслить увиденное. Я подумала, что Эрнст обнимет ее еще до конца фильма: вздернутый подбородок всегда говорил о том, что Лени находится в ожидании, готова предложить себя.
Чтобы не задохнуться, я обмахивалась рукой и, когда Хайнер, пытаясь привлечь наше с Уллой внимание, прошептал: «Смотрите, смотрите, приземляется», – громко фыркнула. Затылок фюрера на экране выглядел таким же голым и беззащитным, как любой другой затылок, лишенный привычного головного убора, – не помогала даже торжественная увертюра Вагнера. В ответ на тысячи вскинутых рук фюрер вяло двигал кистью, словно извинялся: «Я не имею к этому отношения».
Конечно, я не могла знать (узнала намного позже), что именно в этот момент неподалеку от палатки, которую пара ушлых солдат превратила в кинотеатр, другая рука, на которой не хватало двух пальцев, уже порылась в коричневом кожаном портфеле и кусачками вскрыла стеклянную капсулу с кислотой, которой предстояло разъесть проволоку, тонкую металлическую нить, – десять минут, и все кончено.
Полковник стиснул зубы, глаза заливал пот, и вовсе не из-за страшной жары. Пришлось даже снять китель. Оставшись в рубашке, он принялся укладывать бомбу обратно в портфель, старательно пряча ее среди документов. Для этого у него была всего одна рука, левая, а точнее – оставшиеся на ней три пальца.
Время поджимало. Совещание было назначено на половину первого из-за внезапного визита Муссолини, и ожидавший за дверью фельдмаршал Кейтель, который предоставил полковнику собственную комнату в Вольфсшанце для переодевания, уже начал терять терпение: опоздание – вещь непростительная, но из уважения к герою войны, да еще покалеченному… И он дал Клаусу Шенку, графу фон Штауффенбергу, очаровашке-полковнику, который так нравился Марии, еще минуту.
Наконец Штауффенберг с портфелем в руке вышел из комнаты. Кейтель подозрительно оглядел его: разумеется, в портфеле с документами, подготовленными к совещанию, не было ничего необычного, но не слишком ли сильно Штауффенберг прижимает его к себе? Что-то не сходится… «Здесь сводка по новым фольксгренадерским дивизиям, – объяснил полковник, заметив его недоумение. – Фюрер просил сделать доклад». Фельдмаршал кивнул, сразу забыв о досадной мелочи, – совещание в картографическом бараке должно было вот-вот начаться, они уже опаздывали.
Я обливалась потом, проклиная чертову палатку, куда пошла, поддавшись на уговоры Лени, а та хихикала, болтая с Эрнстом. Ее щеки, уши и шея пылали – должно быть, румянец уже охватил все тело, спустившись до самых пяток.
Улла, вместо того чтобы смотреть фильм, тоже поглядывала на эту парочку, Хайнер же не сводил глаз с экрана, нетерпеливо постукивая по лавке указательным пальцем: речи партийных иерархов навевали на него тоску. Он даже не пытался вслушиваться в смысл – лишь бы побыстрее сменился кадр. Отбивая все ускорявшийся ритм, он словно подстегивал ораторов, но 5 сентября 1934 года, на съезде национал-социалистов, слово давали многим. Рудольф Гесс, которого Гитлер еще не объявил сумасшедшим, кричал с экрана: «Вы принесли нам победу, вы принесете нам мир!»
Интересно, согласился бы с этим пророчеством генерал Хойзингер, заместитель начальника генерального штаба? Когда Штауффенберг вошел в зал (об этом я тоже не знала), тот, стоя справа от Гитлера, уже начал делать свой неутешительный доклад о том, что после очередного успешного наступления русских на центральном участке фронта положение немецких армий стало чрезвычайно опасным. Кейтель неодобрительно взглянул на полковника: совещание уже началось. «Двенадцать тридцать шесть, – подумал Штауффенберг. – Еще шесть минут, и кислота окончательно разъест проволоку».
Гитлер сидел спиной к двери за массивным дубовым столом и при помощи большой лупы изучал разложенные перед ним карты. Кейтель стоял слева от него, Штауффенберг занял место напротив фюрера, рядом с Хайнцем Брандтом. По нашей палатке разносился голос Дитриха, требовавшего, чтобы иностранная пресса рассказывала правду о Германии. Штауффенберг глубоко вдохнул. Если бы не низко опущенная голова и не черная повязка на левом глазу, любой, взглянувший сейчас ему в лицо, мог бы раскрыть заговор. Дрожа от волнения, полковник затолкал свой портфель под стол, стараясь продвинуть его как можно ближе к ногам фюрера, слизнул каплю пота в уголке рта и потихоньку выскользнул из комнаты. Никто не обратил на это внимания: все взгляды устремились на карту, туда, куда указывал мрачный Хойзингер. «Четыре минуты», – считал про себя Штауффенберг.
В импровизированном солдатском кинотеатре Эрнст взял Лени за руку. Та не возражала – напротив, сразу склонила голову ему на плечо. Улла отвернулась, прикусив ноготь. Хайнер толкнул меня в бок, не дав прокомментировать эту идиллию. «Вторая часть вообще потрясающая – когда орел без единого звука заполняет собой весь кадр, помнишь?» – спросил он гордо, будто лично отвечал за съемку. «Нация, не оберегающая свою расовую чистоту, обречена на вымирание!» – предупредил с экрана голос Штрейхера.
Проволока в портфеле Штауффенберга постепенно истончалась. Полковник неторопливо вышел из здания, потирая затекшее от напряжения плечо: даже шаг не ускоришь – заметят, – а сердце уже колотится так, словно бежишь со всех ног.
Тем временем на совещании в бараке Хайнц Брандт, склонившись над картой (надписи оказались слишком мелкими, а лупы у него с собой не было), задел носком сапога оставленный под столом портфель, но, увлеченный докладом Хойзингера, лишь поморщился и инстинктивно передвинул его так, чтобы тот никому не мешал. 12:40. Плечо Штауффенберга болело все сильнее, но он не мог позволить себе остановиться. Оставалось еще две минуты.
«Сделать всех рабочих свободными, гордыми и равноправными гражданами Германии», – донесся голос Лея. К этому моменту Эрнст притянул Лени к себе, уже решившись ее поцеловать. Улла вскочила с места, чтобы немедленно уйти, но Хайнер, поняв это, преградил ей путь и зашептал на ухо: «Видала голубков?» А я почему-то подумала об отце, как-то сказавшем, что нацизм просто заменил классовую борьбу расовой.
