Я рассмеялась, но это было уже не наивное хихиканье влюбленной, а желчный, каркающий смех брошенной женщины: все равно отношениям конец.
– Зачем ты так?
– Какой же ты смешной. Видишь ли, эсэсовцы свезли нас сюда против воли, мы ждем не дождемся, когда все это кончится. Но ты, эсэсовец из эсэсовцев, пошел еще дальше и затащил одну из тех, у кого нет выбора, к себе в постель.
Он убрал ладонь с моей спины, и это движение, эта потеря контакта показалась мне угрожающей: Альберт не отвечал, не одевался, не пытался заснуть, просто лежал без движения, совершенно разбитый. А я в душе все лелеяла надежду, что он снова прикоснется ко мне, обнимет, иначе мне не уснуть, не пережить этой ночи.
Изуродованная, покалеченная эпоха, отнявшая у людей даже малейшую уверенность в завтрашнем дне, разрушившая тысячи семей, уничтожившая инстинкт самосохранения! Какое право я имею говорить о любви? Особенно после того, как заявила ему, что потащила его в сарай из страха, а не из-за какой-то там духовной близости.
Казалось, мы знали друг друга всю жизнь, словно играли вместе еще детьми, лет в восемь кусали друг друга за запястья, оставляя «часы» – поблескивающие слюной полукруглые отметины зубов, словно спали в одной колыбели, считая теплое дыхание соседа единственным и неповторимым запахом мира.
Но эта близость так и не сделалась привычной, легкой, навсегда оставшись стихийным бедствием. Моя личная жизнь догорала дотла, а я лишь молча водила пальцем по его груди. Время билось в конвульсиях, растягивалось, но не двигалось вперед. В конце концов рука спустилась к животу, и Альберт закрыл глаза, всем телом рванувшись ей навстречу.
Вот уж не думала, что когда-нибудь поверю его россказням. Впрочем, он говорил о себе неохотно, многое замалчивал или упоминал вскользь, словно хотел поскорее забыть: на передовой не был – освобожден из-за шумов в сердце, но честность и преданность Германии позволили ему сделать быструю карьеру в СС. А потом он вдруг решил, что с него хватит, и попросил подыскать ему другую службу.
– Другую? А на той, первой, что ты делал? – спросила я, но тогда он не ответил. Только в ту ночь, когда я отказала ему, Альберта наконец прорвало.
– В Крыму тогда многие стрелялись.
Я встревоженно обернулась:
– Кто?
– Я же говорю: офицеры СС, вермахта – все. Психи, алкоголики, импотенты. – На его лице возникла кривая, отстраненная усмешка. – Или друг друга убивали.
– Что вы там делали?
– Знаешь, женщины попадались просто восхитительные, особенно если выстроить их рядком, совершенно голых. Раздевали всех, а одежду потом стирали и складывали в коробки для повторного использования. Фотографировали еще.
– Кого? Какие еще женщины?
Он лежал неподвижно, лицом вверх, выдавливая из себя одну-две фразы и снова замолкая.
– Под окном вечно толпились зеваки, многие с детьми, щелкали фотоаппаратами. Некоторые были так красивы, что глаз не оторвать. Мои люди не выдерживали: я сам видел, как один грохнулся на пол, с винтовкой в руках, – обморок. Другой однажды признался мне, что давно не может уснуть… Но разве не радостно исполнять свой долг?
Альберт почти кричал, а когда я зажала ему рот, не пытался освободиться. Почувствовав, что он немного успокоился, я сама убрала руку, и он продолжил, прижавшись ко мне:
– Исполнять свой долг – вот что от нас требовалось. Что тут еще скажешь? Я знал, что их насиловали, по одной и группами, хотя это было запрещено. Но даже если бы изнасиловали всех, кто станет болтать? Двойной паек: пятьдесят человек в день – тяжкий труд, даже для нас. – Альберт нахмурился.
Пятьдесят человек в день? Я была до смерти напугана.
– Как-то утром один совсем с катушек слетел: вместо того чтобы держать их на мушке, прицелился в нас и выстрелил. Мы, понятно, тоже схватились за оружие.
Наверное, я могла бы тогда услышать о массовых захоронениях, о связанных евреях, рядами лежащих на голой земле и ожидающих выстрела в затылок, о летящих им на спины комьях земли вперемешку с золой и хлоркой, чтобы не так воняло, о ложащемся прямо на трупы следующем слое евреев, которые, в свою очередь, покорно подставляют затылки… Могла бы услышать о том, как детей вздергивают за волосы и тут же расстреливают, о многокилометровых колоннах русских или евреев – «какая разница, все они азиаты, не то что мы», – которым суждено рухнуть с обрыва, получив пулю в спину, или задохнуться в газенвагене. Я могла бы узнать об этом задолго до конца войны, даже расспросить о деталях… Но смертельно перепугалась и замолчала. Я не хотела знать.
Да и кто бы хотел?
В марте 1933-го газеты объявили об открытии в Дахау лагеря на пять тысяч мест. Концентрационный, морщились люди, упоминая об этом. Впрочем, упоминать старались пореже. Парень, что вернулся оттуда, шепнула консьержка дворнику, рассказывал, будто заключенных во время порки заставляли петь «Хорста Весселя». «Потому-то лагерь и называют „концертационным“», – отшутился дворник, не переставая махать метлой. Лет через пять он бы непременно назвал эти слухи вражеской пропагандой, но в 1933-м таких слов еще не знали. Вернувшиеся оттуда говорили только: «Не спрашивайте меня, пожалуйста, я все равно ничего не скажу», и окружающие понимали, что человек до смерти напуган. «Это такая колония для преступников, вроде тюрьмы», – распинался бакалейщик, особенно если было кому послушать. Нет, не для преступников – для диссидентов, для коммунистов, для тех, кто не умеет держать рот на замке. «Боже милосердный, не дай чего сболтнуть, чтобы мне в Дахау не закончить путь», – как молитву повторяли многие. Там заставляют целыми днями ходить в новехоньких армейских сапогах, поговаривали знающие люди: разносишь их немного – глядишь, солдатики потом мозолей не натрут, хоть какая-то польза. «И вовсе он не концентрационный, а исправительный, – объяснял слесарь, – всем, кто туда попал, живо промывают мозги, и, выйдя, они больше не якшаются с красными да черными». Как пелось в той песне про десятерых очернителей, которую знали все дети? «Отправился в Дахау и больше не вернулся»? «Будешь себя плохо вести, отправим в Дахау», – грозились родители. Дахау вместо негритят. Дахау – место для негритят.
Я жила в постоянном страхе, что отца заберут: молчать он никогда не умел. «За тобой следит гестапо», – предупреждал коллега, а мама вопила: «Что ты такое говоришь, что это за клевета на наше национал-социалистическое государство?» Отец не отвечал и хлопал дверью. Мог ли он, железнодорожник, что-то знать? Должно быть, не раз видел переполненные поезда, мужчин, женщин и детей, набитых в грязные скотовозки. Неужели тоже верил, что речь идет лишь о переселении евреев на Восток, как об этом писали? А Циглер? Он-то, наверное, знал о лагерях смерти, об окончательном решении еврейского вопроса.
Я попыталась нашарить ночную рубашку, потому что, оставаясь голой, особенно остро чувствовала исходившую от Альберта угрозу, – осторожно, боясь, что он заметит и рассердится. Но он, повернувшись ко мне, продолжил свой рассказ:
