Завидев меня, лошадь фыркнула, вскинула голову, и Марии пришлось обнять ее за шею.
– Вот так, хорошо, – прошептала она.
Конюх подал мне стремя:
– Ставьте ногу сюда, фрау Зауэр. Нет, левую. Вот так… А теперь аккуратно… Постарайтесь подтянуться… Держитесь за меня!
Я попыталась, но ничего не вышло – хорошо еще, конюх меня удержал. Йорг с Михаэлем расхохотались.
– Вам не кажется, что стоит проявить немного деликатности по отношению к нашей подруге? – накинулась на них Мария.
– Хотите, посадим вас на моего пони? Он пониже, – пристыженно пробурчал Михаэль.
– Лучше поможем взобраться! – тут же добавил Йорг, вцепившись в мою лодыжку.
– Да, давай! – согласился его брат, толкая с другой стороны.
Раздался заливистый смех, напоминавший детский: это смеялась сама Мария, обнажив крошечные зубки. Я взмокла, но не нашла предлога, чтобы отказаться участвовать в их развлечениях. Лошадь продолжала фыркать.
Тогда конюх, обхватив мою талию, попросту поднял меня, и я приземлилась прямиком в седло. Конюх велел мне держаться прямо и не трогать поводья: он сам поведет лошадь. Выйдя из конюшни, та перешла на рысь, и мне пришлось привстать на стременах, чтобы не биться о седло и не терять равновесия.
Мы обогнули конюшню: парнишка тянул лошадь за повод, а та, в свою очередь, тащила на себе меня.
– Нравится, Роза? – спросила баронесса.
Я почувствовала всю нелепость происходящего: ужасное ощущение, от которого не так просто избавиться. Предложить мне прокатиться было обычным проявлением гостеприимства, но тем явственнее оказалась разница между мной и этими людьми.
– Спасибо, мальчики были правы: это очень приятно.
– Подождите! – крикнул Михаэль конюху и бросился ко мне, протягивая свой хлыст.
Что с ним делать? Лошадь не нуждалась в понуканиях, она и без того прекрасно слушалась – совсем как я. И все-таки я взяла хлыст. А затем попросила конюха помочь мне слезть.
В беседке нас ожидал освежающий лимонад. Дети, оставленные на попечение гувернантки, переоделись и зашли показаться матери – сама она, однако, осталась в том же костюме для верховой езды, так и не причесавшись. Впрочем, слегка растрепанные волосы придавали ей еще больше изящества, и Мария прекрасно знала об этом.
– Идите играть, – бросила детям баронесса, расстроенная моим молчанием, которого не понимала, и взяла меня за руку, как когда-то Йозефа. – Он ведь пропал без вести, а не погиб. Не стоит так отчаиваться.
Она тоже считала, что я беспокоюсь о Грегоре: если вдруг ей или кому-нибудь еще случалось при мне упомянуть о муже, от меня, естественно, ожидали скорбного вида, а я ужасно боялась себя выдать.
Конечно, я не выкинула Грегора из головы, он по-прежнему был такой же частью меня, как руки или ноги, – но разве мы думаем о том, что делают наши ноги на прогулке или руки при стирке белья? Моя жизнь текла помимо него, он даже не догадывался о ней. Совсем как моя мама: оставив меня в школе и вернувшись домой, она так и не узнала, что я умудрилась в первый же день потерять подаренную ею новую авторучку. Может, украли, а может, кто-то по ошибке сунул ее в свой пенал – не стану же я рыться в портфелях одноклассников? Новехонькая латунная ручка, которую мама купила, а я сразу же потеряла – но она-то об этом не знала и в полнейшем неведении продолжала застилать кровать или складывать белье. Этот проступок причинял мне такую боль, что был только один способ ее выдержать: меньше любить маму. Ничего ей не рассказывать, все хранить в тайне. Единственный способ сохранить любовь к матери – предать эту любовь.
– Все будет хорошо, вот увидишь. Даже если кажется, что надежды нет, – продолжала Мария. – Вспомните беднягу Штауффенберга: в прошлом году его машина подорвалась на мине в Тунисе, мы думали, он совсем ослепнет. А он, к счастью, только глаз потерял, зато сам жив-здоров.
– Не только глаз…
– Да, и правую руку. А еще безымянный палец и мизинец на левой. Но все такой же очаровашка. Я и Нине всегда говорила, его жене: какого же красавчика ты отхватила!
Меня поразило, с какой фривольностью она обсуждает чужого мужа. Впрочем, в словах Марии не было ни капли бесстыдства или зависти – только восторг.
– С Клаусом я могу поговорить о музыке и литературе, совсем как с вами. В детстве он хотел стать музыкантом или архитектором, а вместо этого пошел в армию, в девятнадцать лет… Жалко: такой был талант. Говорят, он не раз выступал против затягивания этой войны: мол, так мы ее проиграем. Но в бою всегда оставался верен долгу – может, еще и потому, что в первую очередь предан Германии. Как-то он мне цитировал «Бамбергского всадника» Стефана Георге – это его любимый поэт: «Усталый мастер в думы погружен, взывая к небесам с немым призывом»
[17]. Но Клаус не ждет помощи свыше, он всего добивается сам и, уж поверьте мне, ничего не боится. – Мария наконец отпустила мою руку, схватила бокал и стала жадно пить, пока тот не опустел, – должно быть, словесное излияние вызвало у нее жажду. Потом, заметив, что горничная принесла кремовый торт и фрукты, она в притворном раскаянии принялась колотить себя в грудь. – Горе мне, какая же я обжора: каждый день столько сладостей! С другой стороны, я ведь не ем мяса, это мне засчитается?
Весьма необычная привычка по тем временам: никто из моих знакомых, кроме фюрера, добровольно не отказывался от мяса. Правда, фюрера я бы не отнесла к знакомым: мы ведь ни разу не встречались, хотя я и работала на него.
Но Мария снова поняла мое молчание по-своему:
– Что-то вы сегодня совсем пали духом, Роза. – Отрицать это было бы бессмысленно. – Давайте все-таки поднимем вам настроение.
И она пригласила меня к себе в комнату, я там еще не бывала. Сквозь огромное распахнутое окно почти во всю стену лился теплый свет. Посреди круглого стола темного дерева высились беспорядочные стопки книг, повсюду стояли полные цветов вазы, ковер вокруг приткнувшегося в углу фортепиано устилали нотные листы. Мария собрала их и села к инструменту:
– Ну, идите же сюда!
Я встала у нее за спиной и вдруг увидела прямо перед собой портрет Гитлера – в три четверти, но презрительный взгляд ввалившихся глаз над дряблыми щеками был устремлен прямо на зрителя. Длинная серая шинель распахнута ровно настолько, чтобы виднелись железные кресты, полученные во время Великой войны. Он стоял подбоченившись, будто мать, упрекающая нашкодившего сына, или жена, натирающая воском полы и решившая слегка передохнуть, – совсем не похожий на неистового бойца. Было в нем что-то неуловимо женское, даже усы казались приклеенными, как у танцовщиц в кабаре, – раньше я этого не замечала.
– Этот человек спасет Германию, – гордо заявила Мария, заметив, что я рассматриваю портрет.
Слышал бы это мой отец.
